Размышления над Февральской революцией. Александр Солженицын

Размышления над Февральской революцией

Александр Солженицын – о событиях, которые трагически изменили не только судьбу России, но и ход всемирной истории

     В СССР всякая память о Февральской революции была тщательно закрыта и затоптана (Праздник 12 марта, в котором отмечалась годовщина Февральской революции, – большевики упразднили уже в середине 20-х годов.) А между тем именно Февраль трагически изменил не только судьбу России, но и ход всемирной истории. И так неотвратимо-глубоко было забвение, что вот лишь 90-я готовщина Февраля может дать толчок нашей памяти, просвет к осознанию.
     Эту статью я написал в 1980-1983 годах, закончив Третий Узел «Красного колеса» – « Март Семнадцатого». Все, с обзорной высоты оглядываемые здесь события, обстоятельства и имена, развернуто представлены в нем. В то время для меня, перегруженного колоссальным фактическим материалом, это была органическая потребность: концентрированно выразить выводы из той массы горьких исторических фактов. Еще горше, что и теперь, спустя четверть века, часть этих выводов приложима к нашей сегодняшней тревожной неустоенности.
     Февраль 2007

     I. ПРИРОДА БЕСКРОВНОЙ
     (23-27 февраля 1917)*

     Три монархиста, порешившие Распутина для спасения короны и династии, вступили уверенными ногами на ту зыбь, которою так часто обманывает нас историческая видимость: последствия наших самых несомненных действий вдруг проявляются противоположны нашим ожиданиям. Казалось, худшие ненавистники российской монархии не могли бы в казнь ей придумать язвы такой броской, как фигура Распутина. Такого изобретательного сочетания, чтоб именно русский мужик позорил именно православную монархию и именно в форме святости. Читающая публика и нечитающий народ по-своему были разбережены клеветой о троне и даже об измене трона.
     Но стерев эту язву – только дали неуклонный ход дальнейшему разрушению. Убийство, как действие предметное, было замечено куда шире того круга, который считался общественным мнением, – среди рабочих, солдат и даже крестьян. А участие в убийстве двух членов династии толкало на вывод, что слухи о Распутине и царице верны, что вот даже великие князья вынуждены мстить за честь Государя. А безнаказанность убийц была очень замечена и обернулась тёмным истолкованием: либо о полной правоте убийц, либо что наверху правды не сыщешь, и вот государевы родственники убили единственного мужика, какому удалось туда пробраться. Так убийство Распутина оказалось не жестом, охраняющим монархию, но первым выстрелом революции, первым реальным шагом революции – наряду с земгоровскими съездами в тех же днях декабря. Распутина не стало, а недовольство брызжело – и значит на кого теперь, если не на царя?
     А ещё было то, как будто не крупное, последствие убийства, что Верховный Главнокомандующий российскими имперскими силами покинул Действующую Армию на девять недель. (Так сбылось и расчётливое предсказание тобольского чудотворца, что без него династия погибнет: от смерти его и до этой гибели только и протянулись десять недель.)
     Все рядовые жизненные случайности, попав под усиленное историческое внимание, начинают потом казаться роковыми. Не было никакой связи между семейным решением о возврате Государя в Ставку и хлебными беспорядками в Петрограде, начавшимися точно на следующий день. (Разве только малая та, что, не слишком бы погрузясь в скорбь императрицы и больше внимания уделя государственным занятиям, например работе с Риттихом, монарх мог бы за два месяца предупредить эти хлебные перебои.) Не было и связи с микробами кори, уже нашедшими горла царских детей, – однако, уехавши в Ставку с отцом, Алексей заболел бы в Могилёве, а не в Царском, и ото всего того сильно бы переменилось расположение привязанностей и беспокойств, открывая возможности иного хода российских событий.
     Рассмотрение исторических вариантов иногда позволяло бы нам лучше охватить смысл происшедшего. Художники могли бы пытаться в развилках истории, с мерой доступной им убедительности, продвигаться также и по тропам, не выбранным историей, углубляя наше понимание событий повествованием с вариантным сюжетом. Но учёные запретили нам conditionalis в рассказах о прошлом, и мы не будем задаваться вопросом, что было бы, если бы Государь задержался в Царском Селе на 23 и 24 февраля. Единственно: что тогда Протопопов не мог бы так долго и с такой лёгкостью морочить Государя о событиях, и какие бы решения ни были бы приняты – они лежали бы прямо на царских плечах.
     Но нет, почти в те часы, когда начинали бить хлебные лавки на Петербургской стороне, царь уехал из-под твёрдого крыла царицы – беззащитным перед самым ответственным решением своей и российской жизни.
     И к тем же дням, так же роково, возвратился в Ставку больной расслабленный генерал Алексеев, сменив огневого генерала Гурко.
     И наконец, почему не дошли до Государя три отчаянных телеграммы императрицы 27 февраля, кем перехвачены? Те перехватчики, лишившие Государя знания в самый опасный день, может быть больше склонили судьбу России, чем целый красный корпус в Гражданскую войну.
     А сколько-нибудь внимательно вдумываясь бы в состояние столицы, никак нельзя бы остаться в январские и февральские недели беспечным. Никак бы не отговориться, что Февральская революция грянула неожиданно. О созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, – доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению. Правительственным кругам отлично было известно бедоносное состояние петроградского гарнизона, неразумно обременённого полутора сотнями тысяч солдат, призванных без надобности раньше времени, всё ещё не вооружённых, не обученных и даже не обучаемых, немыслимо густо скопленных в неподходящей для того столице, подверженных томлению, бездеятельности, разложению и прислушиванию к революционной агитации. Про дивизию, в 1915 году целиком набранную из петроградских жителей, на фронте была шутка: «санкт-петербургское беговое общество». А гвардия, в японскую войну вся целиком простоявшая в Петрограде и удержавшая его в 1905 от революции, теперь была на две трети уже перемолота на самых гиблых направлениях фронта. Не новостью было для правительства и забастовочное движение на заводах, уже второй год подкрепляемое неопознанными деньгами для анонимных забастовочных комитетов и не перехваченными агитаторами. На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное, зло. Никогда в эти десятилетия правительство не задалось создать свою противоположную агитацию в народе, разъяснение и внедрение сильных мыслей в защиту строя. Да не только рабочим, да не только скученным тёмным солдатам-крестьянам правительство, через никогда не созданный пропагандный аппарат, никогда не пыталось ничего разъяснить, – но даже весь офицерский корпус зачем-то оберегало девственно-невежественным в государственном мышлении. Вопреки шумным обвинениям либеральной общественности, правительство крайне вяло поддерживало и правые организации, и правые газеты, – и такие рыцари монархии, как Лев Тихомиров, захиревали в безвестности и бессилии. И не вырастали другие.
     Правда: и революционеры были готовы к этой удивительной революции не намного больше правительства. Десятилетиями наши революционные партии готовили только революцию и революцию. Но, сильно раздробленные после неудач 1906 года, затем сбитые восстановлением российской жизни при Столыпине, затем взлётом патриотизма в 1914 году, – они к 1917 оказались ни в чём не готовы и почти не сыграли роли даже в подготовке революционного настроения (только будоражили забастовки) – это всё сделали не социалистические лозунги, а Государственная Дума, это её речи перевозбудили общество и подготовили к революции. А явилась революция как стихийное движение запасных батальонов, где и не было регулярных тайных солдатских организаций. В совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях – но с тем большей энергией они кинулись захватывать добычу, власть в первые же сутки и вгонять совершившееся в свою идеологию. Чхеидзе, Скобелев и Керенский возглавили Совет не как лидеры своих партий (они были даже случайны в них), но как левые депутаты Думы. Так революция началась без революционеров.
     Всё было подготовлено без сокрытий, по наружности, а правительство бездеятельно мирилось с открытыми поношениями себя в прессе – это в военное время! – и с открытыми злобными атаками радикалов в Думе и вне её. Ни одна газета не была ни на день закрыта. Милюков с думской трибуны клеветнически обвинил императрицу и премьер-министра в государственной измене, – его даже не исключили с одного думского заседания, не то чтоб там как-то преследовать. Декабрьские съезды Земгора провозглашали резолюции о той же измене правительства и свержении его, – и ни один участник не был задержан даже на полчаса. И вся эта ложь, как хлопья сажи, медленно кружилась и опускалась, и опускалась на народное сознание, наслаивалась на нём – вместе с тёмными «распутинскими» слухами – из тех же сфер великосветья и образованности.
     Чего нельзя было даже пропискнуть в России до Семнадцатого года – теперь мы можем прохрипеть устало: что российское правительство почти не боролось за своё существование против подрывных действий.
     В февральские дни агитаторы камнями и угрозами насильственно гнали в забастовку рабочих оборонных заводов – это во время войны! – и задержано было их десятка два, но ни один не только не расстрелян – даже не предан суду – да даже через несколько часов все отпущены на волю, агитировать и дальше. (Доклад начальника департамента полиции Васильева, что в ночь на 26-е он успешно арестовал 140 зачинщиков, – чиновная ложь, только революция потом раздувала это донесение. Арестовали – 5 большевиков, петербургский комитет, среди них сестру Ленина Анну Елизарову и вскоре знаменитого Подвойского.)
     Хлеб? Но теперь-то мы понимаем, что сама по себе хлебная петля не была так туга, чтоб задушить Петроград, ни тем более Россию. Не только голод, а даже подлинный недостаток хлеба в Петрограде в те дни ещё не начинался. По нынешним представлениям – какой же это был голод, если достоялся в очереди – и бери этого хлеба, сколько в руки возьмёшь? А на многих заводах администрация вела снабжение продуктами сама – там и очередей хлебных не знали. А уж гарнизон-то вовсе не испытывал недостатка в хлебе. А решил всё дело он.
     Такие ли перебои в хлебе ещё узнает вся Россия и тот же Петроград – и стерпят? Теперь-то мы знаем, что этот же самый город в войне против этой же самой Германии безропотно согласился жить – не одну неделю, но год – не на два фунта хлеба в день, а на треть фунта – и без всех остальных продуктов, широко доступных в феврале Семнадцатого, и никакая революция не шевельнулась. А в 1931 и города хлебородного Юга жили и жили на полфунта, без всякой войны! – и тоже сошло. Теперь-то мы знаем, что никакой голод не вызывает революции, если поддерживается национальный подъём или чекистский террор, или то и другое вместе. Но в феврале 1917 не было ни того, ни другого – и хлеб подай! Тогда были другие представления о сытости и голоде.
     Для зарождения паники нужен только критический минимум слухов – а их сошлось больше. Одним только слухом, что будут продавать по фунту в день на человека, рабочие окраины были сотрясены больше, чем всей предыдущей революционной пропагандой партий. (Установлено, что часть петроградских пекарей продавала муку в уезд, где она дороже, – а немало петроградских пекарей вскоре станет большевиками.) И снимались на стачку даже такие заводы, где своя выпечка хлеба была поставлена безукоризненно.
     Разрушительный толчок от слухов может произойти при всяком правительстве, во всяком месте страны. Но только слабое правительство от него падает. (Много слухов возникало и в советско-германскую войну, но при неуклонности власти ничто не сотряслось.) Российское правительство ни силою властных действий, ни психологически не управляло столичным населением.
     Да в последние месяцы оно уже не верило и само себе и не верило ни в одно из своих действий, тем более в дни самих событий не соображало ни срочности, ни важности, ни возможности своих мер. Телефонная станция под правительственной защитой все часы революции обслуживала город. Думу и революционеров! – и не только не умели узнать их намерения, но даже не догадывались отключить их и разобщить. Наступала ночь – революционные силы расходились по домам, а власти и не пытались действовать энергично – но передыхали ночь в робкой надежде, что с утра этот кошмар не повторится. От прежней костенеющей самоуверенности они впали в лихорадочную неуверенность. Сперва волнения всё казались несерьёзными, улягутся сами – и вдруг бесконтрольно перескользнули в революцию.
     Революция – это хаос с невидимым стержнем. Она может победить и никем не управляемая.
     По донесениям Хабалова, Протопопова и Беляева в Ставке долго нельзя было угадать, что власти лишились средств подавления, а казаки изменили правительству. В Волынском батальоне, где всё и началось, офицеры даже не были переведены на казарменное положение, ночевали дома, патроны солдатам выдавались без них. А начался бунт – волынским офицерам даже не велели остановить свой батальон. Вечером 27 февраля, когда Таврический остался обнажён, беззащитен, – Хабалов, имея силы, не пытался овладеть им, а обсуждал, не пробиваться ли в Царское Село, куда он вообще мог выйти свободно. (За все дни он проявил находчивость один только раз: когда, уже арестованного, его привезли в Таврический, он сказался чужим именем, казачьим генералом в отпуску, и был поначалу отпущен. Единственная такая изобретательность, кроме ещё митрополита Питирима.)
     Охранный расчёт требовал для Петрограда 60 тысяч верных правительственных сил. В февральские дни полицейские силы вместе с учебными командами запасных батальонов и изменившими казаками составляли всего 12 тысяч – а по сути боеспособными только и оказались полиция (всего 3500) и жандармерия, они и защищали режим, не желавший себя защищать. Но полиция была не только малочисленна, а и плохо вооружена: только револьверы и шашки, ни даже винтовок, ни скорострельного оружия, ни взрывчатых или дымовых средств. (Сперва напуганная молва, затем безответственная февральская пресса сколотили легенду, будто полиция была переодета в солдат и вооружена пулемётами, и расстреливала ими толпу с чердаков. Но такая стрельба, в военном отношении и бессмысленная, нигде никем в Петрограде не велась, и ни один такой пост и ни один пулемёт не были обнаружены за все дни, а полиция и вовсе пулемётов не имела и не обучена была из них стрелять – это всё помнилось толпе от беспорядочной собственной стрельбы и рикошетов – и так слепилась неразборчивая сплетня.)
     Но не было у власти и притока добровольцев, добровольных защитников, это очень характерно. Кроме полковника Кутепова, нескольких офицеров-московцев, самокатного батальона и кроме невольных жертв мятежа – никто в Петрограде не отличился защитой трона, а тем более не имел успеха. (А в Москве ещё хуже.) Молодёжь из военных училищ? – её не позвали на помощь (и дальше штаб округа спешил растелефонировать приказы на сдачу всем офицерам и юнкерам, кто и хотел бы сопротивляться). Не позвали на помощь – но, заметим, училища и не ринулись сами, как бессмертный толедский Альказар 1936 года. В феврале 1917 никто у нас не пытался устроить русский Альказар – ни в Петропавловке, ни в Адмиралтействе и ни в каком училище. В Николаевском – было движение, но не развилось (в Павловском – ещё слабей).
     А монархические организации? – да не было их серьёзных, а тем более способных к оружию: они и перьями-то не справлялись, куда оружие. А Союз русского народа? Да всё дуто, ничего не существовало. Но – обласканцы трона, но столпы его, но та чиновная пирамида, какая сверкала в государственном Петербурге, – что ж они? почему не повалили защитной когортой? стары сами, так твёрдо воспитанные дети их? Э-ге, лови воздух, они все умели только брать. Ни один человек из свиты, из Двора, из правительства, из Сената, из столбовых князей и жалованных графов, и никто из их золотых сынков, – не появился оказать личное сопротивление, не рискнул своею жизнью. Вся царская администрация и весь высший слой аристократии в февральские дни сдавались как кролики – и этим-то и была вздута ложная картина единого революционного восторга России. (Не единственный ли из чинов генерал Баранов оказал сопротивление при своём аресте? – так это особо и было отмечено «Известиями Совета рабочих депутатов».)
     Монархисты в эмиграции потом десятилетиями твердили, что все предали несчастного Государя и он остался один как перст. Но прежде-то всего и предали монархисты: все сподряд великие князья, истерический Пуришкевич, фонтанирующий Шульгин, сбежавшие в подполье Марков и Замысловский, да и газета-оборотень «Новое время». Даже осуждения перевороту – из них не высказал открыто никто.
     Но чего ж тогда, правда, стоила эта власть, если никто не пытался её защищать?
     До нынешних лет в русской эмиграции сохранена и даже развита легитимистская аргументация, что наш благочестивый император в те дни был обставлен ничтожными людьми и изменниками. Да, так. Но: и не его ли это главная вина? Кто ж эти все ничтожества избрал и назначил, если не он сам? На что ж употребил он 22 года своей безраздельной власти? Как же можно было с такой поразительно последовательной слепотой – на все государственные и военные посты изыскивать только худших и только ненадёжных? Именно этих всех изменников – избрать и возвысить? Совместная серия таких назначений не может быть случайностью. За крушение корабля – кто отвечает больше капитана?
     Откуда эта невообразимая растерянность и непригодность всех министров и всех высших военачальников? Почему в эти испытательные недели России назначен премьер-министром – силком, против разума и воли – отрекающийся от власти неумелый вялый князь Голицын? А военным министром – канцелярский грызун Беляев? (Потому что оба очаровали императрицу помощью по дамским комитетам.) Почему главная площадка власти – министерство внутренних дел – отдана психопатическому болтуну, лгуну, истерику и трусу Протопопову, обезумевшему от этой власти? На петроградский гарнизон, и без того уродливый, бессмысленный, – откуда и зачем вытащили генерала Хабалова, полудремлющее бревно, бездарного, безвольного, глупого? Почему при остром напряжении с хлебом в столице – его распределение поручено безликому безответственному Вейсу? А столичная полиция – новичку из Варшавы? Сказать, что только с петроградским военачальником ошиблись, – так и в Москву был назначен такой же ничтожный Мрозовский. И по другим местам Империи были не лучше того командующие округами (Сандецкий, Куропаткин) и губернаторы. Но и штабом Верховного и всеми фронтами командовали и не самые талантливые и даже не самые преданные своему монарху. (Только на флоты незадолго стали блистательные Колчак и Непенин, два самых молодых адмирала Европы, – но и то оказался второй упоён освобожденческими идеями.) И надо же иметь особый противодар выбора людей, чтобы генералом для решающих действий в решающие дни послать Иудовича Иванова, за десятки императорских обедов не разглядев его негодности. Противодар – притягивать к себе ничтожества и держаться за них. (Как и к началу страшной Мировой войны царь застигнут был со своими избранцами – легковесным Сазоновым, пустоголовым Сухомлиновым, которые и вогнали Россию в войну.)
     Люди всевозможных качеств никогда не переводятся в огромной стране. Но в иные смутные периоды – лучшим закрываются пути к выдвижению.
     Всякий народ вправе ожидать от своего правительства силы – а иначе зачем и правительство?
     К началу 1917 года российская монархия сохранялась ещё в огромной материальной силе, при неисчислимых достояниях страны. И к ведению войны: уже развившаяся военная промышленность, ещё небывалая концентрация на фронте отличного вооружения, всё ж ещё не домолоченный кадровый офицерский состав и – ещё никогда не отказавшиеся воевать миллионы солдат. И – для сохранения внутреннего порядка: образ царя твёрдо стоял в понятии крестьянской России, а для подавления городских волнений не составляло труда найти войска.
     Трон подался не материально, материального боя он даже не начинал. Физическая мощь, какая была в руках царя, не была испробована против революции. В 1905 на Пресне подавили восстание более явное – а в Петрограде теперь просто не защищались. Мельгунов правильно пишет: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления.» Ещё в XIX веке все авторитеты признали, что всякие уличные революции после 1848 года – кончились, эпоха городских восстаний миновала, современное вооружение государств не даёт возможностей толпе выигрывать уличные бои. У власти – телеграф, телефон, железные дороги, пулемёты, артиллерия, броневые автомобили – их можно обслуживать небольшими отрядами верных правительству людей, не вводя в бой крупные войсковые части. Время уличных баррикад как будто навсегда миновало. Но власти в февральском Петрограде действовали вопреки всякому здравому смыслу и законам тактики: не использовали своего контроля над телефоном и телеграфом, не использовали преимуществ ни в каком виде оружия, а свои малые силы не держали в кулаке, но разбросали беззащитно по городу.
     Не материально подался трон – гораздо раньше подался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции. Тут была и ушибленность Пятым годом, несчастным 9-м января. Государь никогда не мог себе простить того злосчастного кровопролития. Больше всего теперь он опасался применить военную силу против своего народа прежде и больше нужды. Да ещё во время войны! – и пролить кровь на улицах! Ещё в майский противонемецкий погром в 1915 в Москве приказано было полиции: ни в коем случае не применять оружия против народа. И хотя эта тактика тогда же показала полную беспомощность власти и всесилие стихии – запрещение действовать против толпы оружием сохранилось и до февральских петроградских дней. И в той же беспомощности снова оказались силы власти.
     Все предварительные распоряжения столичным начальникам и все решения самих этих дней выводились Государем из отменного чувства миролюбия, очень славного для христианина, но пагубного для правителя великой державы. Оттого с такой лёгкостью и бескровностью (впрочем, в Петрограде несколько сот, а по Союзу городов – и до 1500 убитых, раненых и сошедших с ума, и 4000 арестованных новою властью) удалась Февральская революция – и, о, как ещё отдастся нам эта лёгкость и это миролюбие! (И посегодня отдалось ещё не всё.)
     Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны.
     И вызвала – худшую, дольшую, но уже без собирающего тронного знамени.

     II. КРУШЕНЬЕ В ТРИ ДНЯ
     (28 февраля – 2 марта 1917)

     Кто же мог ожидать, кто же бы взялся предсказать, что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой? Что трёхсотлетняя династия, пятисотлетняя монархия даже не сделает малейшей попытки к сопротивлению? Такого прорицателя не было ни одного. Ни один революционер, никто из врагов, взрывавших бомбы или только извергавших сатиры, никогда не осмеливались такого предположить. Столетиями стоять скалой – и рухнуть в три дня? Даже в два: днём 1 марта ещё никто и не предлагал Государю отрекаться – днём 3 марта отрёкся уже не только Николай II, но и вся династия. Кадеты (Милюков на первых дипломатических приёмах) признавались иностранцам, что сами ошеломлены внезапностью и лёгкостью успеха. (Да Прогрессивный блок и не мечтал и не хотел отводить династию Романовых от власти, они добивались лишь ограничить монархическую власть в пользу высшей городской общественности. Они и самого Николая II довольно охотно оставили бы на месте, пойди он им на серьёзные уступки, да чуть пораньше.)
     Но с той же хилой нерешительностью, как уже 5 лет, – ни поставить своё сильное умное правительство, ни уступить существенно кадетам, – Государь продолжал колебаться и после ноябрьских думских атак, и после декабрьских яростных съездов Земгора и дворянства, и после убийства Распутина, и целую неделю петроградских февральских волнений, – всё надеялся, всё ждал, что уладится само, всё колебался, всё колебался – и вдруг почти без внешнего нажима сам извихнулся из трёхсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали.
     Монархия – сильная система, но с монархом не слишком слабым.
     Быть христианином на троне – да, – но не до забвения деловых обязанностей, не до слепоты к идущему развалу.
     В русском языке есть такое слово зацариться. Значит: забыться, царствуя.
     Парады, ученья, парады любимого войска и цветочные киоски для императрицы на гвардейских смотрах – заслоняли Государю взгляд на страну.
     Всё царствование Николая II состоит как бы из двух повторенных кругов, каждый по 11 лет. И в пределах каждого круга он имел несчастный дар свести страну из твёрдого процветающего положения – на край пропасти: в октябре 1905 и в феврале 1917. Все споры российские теперь кипят о втором круге – а ведь в первом всё это уже случилось. В своём дремотном царствовании, когда бездействие избирается удобнейшей формой действия, наш роковой монарх дважды поспешествовал гибели России. И это – при лучших душевных качествах и с самыми добрыми намерениями!
     После первого гибельного круга послан был ему Богом Столыпин. Единожды в жизни Николай остановил свой выбор не на ничтожестве, как обычно, а на великом человеке. Этот великий человек вытянул из хаоса и Россию, и династию, и царя. И этого великого человека Государь не вынес рядом с собою, предал.
     Сам более всех несчастный своею несилой, он никогда не осмеливался ни смело шагнуть, ни даже смело выразиться. Не то чтобы гнуть по-петровски, но не мог и, как прадед его Николай, входить самому в холерный бунт – и давить, и после холерного госпиталя в поле сжигать свою одежду до белья. В начале германской войны только и мог он бледно повторить Александра I: «не положу оружия, пока последний вражеский солдат...», а не тряхнуть, как тот: «Скорее бороду отпущу и уйду в Сибирь!» Или как Александр III: «за единственного друга России князя Николая Черногорского!» – вот каковы мы крепки душой! Может быть все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, – и конечно Пётр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, – но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Фёдора Иоанновича, – не прощён тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей.
     Его обнажённую переписку с женой кинули под ноги миллионам (с кем поступила судьба безжалостней?), и мы лишены возможности не прочесть: «Не надо говорить – у меня крошечная воля. Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе... и немножко склонен верить чужим советам.»
     В его нецарской нерешительности – главный его порок для русского трона. В таком же непримиримом конфликте с образованным обществом можно было стоять скалою, а он дал согнуть себя и запугать. Не признаваясь, он был внутренне напуган и земством, и Думой, Прогрессивным блоком, либеральной прессой, и уступал им – то само своё самодержавие (осенью 1905), то любимых своих министров одного за другим (лето 1915), всё надеясь задобрить ненасытную пасть, – и сам загнал себя в положение, когда не стало кого назначить. Он жил в сознании своей слабости против образованного класса – а это уже была половина победы будущей революции. В августе 1915 он раз единственный стянул свою волю против всех – и отстоял Верховное Главнокомандование, – но и то весьма сомнительное достижение, отодвинувшее его от государственного руля. И на том – задремал опять, тем более не выказывал уменья и интереса управлять энергично самою страной.
     Отстоял себя, против всех, Верховное Главнокомандование, – так хотя бы им-то воспользовался в судьбоносные дни! К этим-то дням как раз оно прилегло – лучше не придумать! Его отъезд из Царского Села случайно как раз накануне волнений – не верней ли и понять как Божье дозволение: добраться до Ставки, до силы, до власти? до узла связи, до узла всех приказаний? Нельзя было занять более выгодной позиции против начавшейся петроградской революции!
     К вечеру 27 февраля она была выиграна в Петрограде – но только в нём одном. Вся огромная Россия оставалась неукоснительно подчинена своим начальникам и никакой революции ниоткуда не ждала. Вся армия стояла при оружии, готовая выполнить любой ясный замысел своего вождя.
     И такой замысел в ту ночь как будто начал осуществляться: посылка фронтовых полков на мятежный запасной небоеспособный гарнизон. Военный успех операции не вызывал сомнений, и было много полков, совсем не доступных агитации разложения, – как не тронулся ж ею Тарутинский полк, уже достигший цели. (Да он в одиночку, пожалуй, если б им руководили, мог осуществить и весь план.)
     Но даже и в таком масштабе операция подавления не была необходима. Чтобы петроградские уличные волнения приобрели бы значение общероссийской революции, всего-то надо было: чтобы Россия не перестала эти волнения кормить хлебом, а они Россию – агитацией. Едва сбродился первый случайный состав Совета рабочих депутатов – его первой заботой было: восстановить железнодорожное движение между Москвой и Петроградом. Здесь было их слабое место! – сюда и надо было бить! (Как и предлагал генералу Мрозовскому полковник Мартынов.) Вообразим зоркую и решительную власть: как просто и коротко она бы блокировала этот дальний, уже сам собой невыгодно отрезанный болотный пункт, – совсем не надо и посылать в петроградское кипение никаких войск: отсоединить телеграфные линии, на четырёх железных дорогах вынуть по несколько рельсов и на эти места поставить 4 отряда из верных войск – да 444 было таких у Ставки, – и никогда бы жалкие запасники, ещё достаточно и оторвавшись от города, не посмели бы атаковать стреляных, атаковав же – проиграли бы. А чуть-чуть затем изменись положение, стань в Петрограде вместо фунта хлеба – полфунта, затем и четвертушка, – и все эти расхлябанные, необученные да и невооружённые запасные батальоны с такой же лёгкостью отъединились бы от революции, как они к ней присоединились. Верховный Главнокомандующий был вправе объявить вне закона мятежный город в военное время – и быстро бы пересохли глотки у ораторов, они бы кинулись через финскую границу, а не толкали бы в Действующую армию «приказ № 1».
     Правда, и армия жила без продовольственных запасов и зависела целиком от подвоза, – но ей-то никто не мог перерезать.
     1 марта «Известия» Совета писали: предстоят ещё жестокие схватки между народом и старой властью. Так уверены были все.
     А уже – ничего не предстояло: что промелькнуло, не начавшись, – оно и было всё.
     Сказать, что Государь, находясь и в Ставке, не был подлинным распорядителем своей армии? Что и в Могилёве (как и в Царском) он поставил себя так, что не мог принять великих смелых решений? Был связан и косностью своих штабных и немым сопротивлением Главнокомандующих фронтами?
     Да, на всех этих местах – не состояли лучшие генералы, самые верные. Николай II не имел таланта угадывать верных, держать их и сам быть им последовательно верным. Потому и пришлось ему написать – «кругом измена, и трусость, и обман», что он органически не видел верных и храбрых, не умел их позвать. Так и вся его дюжина свиты была как подобрана по безликости и бездарности. Для чего содержится свита? – неужели для заполнения пустого пространства, а не для совета и помощи в трудную минуту? (А Конвой? Что ж за верность оказалась у Конвоя? Тот десяток терских казаков, в своих страшных туземных папахах, побредший на всякий случай отмечаться у Караулова в Думе – зачем они пошли? Просто испугались... Да и все четыре сотни Конвоя после вековой парадной и почётной охраны императоров – как быстро скисли: царскосельские – надели белые повязки, выбрали комитет...)
     Однако пока Государь оставался в Ставке – Алексеев покорно выполнил распоряжение о посылке войск и не смел сам искать государственного выхода. Останься Государь и далее в Ставке – посланные войска неуклонно шли бы на Петроград, и никто не запрашивал бы у Главнокомандующих мнения их о необходимости царского отречения.
     Ото всего того произошло бы вооружённое столкновение в Петрограде? Если бы восставшие не разбежались – да. Но отдалённейше не было бы оно похоже на трёхлетнюю кровавую гражданскую войну по всем русским просторам, чекистский бандитский разгул, тифозную эпидемию, волны раздавленных крестьянских восстаний, задушенное голодом Поволжье – и полувековой адовый скрежет ГУЛАГа потом.
     Измени, отклонись, пошатнись все высшие военачальники? – Государь мог уехать в иное верное место: в армию Гурко, в гущу расположения своей гвардии, на передовую линию, – из этого твёрдого верного окружения сохраняя возможность проявить свою волю стране.
     Наконец, если рок характера – колебаться, – проколебался бы Государь ещё двое-трое суток. Выиграй он ещё три дня – и до Северного и Западного фронтов дошёл бы советский «приказ № 1» – и те же самые генералы вздрогнули бы перед бездной – и сами удержали бы царя от отречения. Но нет, в этом колебании Государь был быстротечнее, чем когда-либо. Едва услышал об опасности своей семье – и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного – и помчался к семье.
     Снова признак чистого любящего сердца. Но какому историческому деятелю его слабость к своей семье зачтена в извинение? Когда речь идёт о России – могли б и смолкнуть семейные чувства.
     Наконец, семью и при больных детях можно было вывезти из Царского Села энергично: автомобили быстрые, вагоны тёплые и удобные, и конвоя достаточно.
     Оправдать, что Государь просто не знал, не понимал, что происходит в Петрограде, не охватывал масштабов? Да, настолько не знал, насколько бездарных и нечестных министров сам поставил. Но и настолько знал уже, что послал на усмирение восемь полков.
     Нет, император завороженно покинул свою лучшую, единственно верную позицию – и безвольно поехал всё в ту же удавку, из которой так вовремя ускользнул, – под самую лапу революционного Петрограда.
     Вяло поплыл, не напрягая ни воли, ни власти, – а как плывётся, путь непротивления. Даже грозной телеграммы по всем железным дорогам, как Бубликов, он не нашёлся послать с пути.
     Окунулся в поездку – и потерял последнее знание о событиях – уже и вовсе не знал ничего.
     Через незнание, через немоту, через ночь, через глушь, меняя маршруты, – к семье! к семье! к семье! Такое бы упорство – да на лучших направлениях его царствования!
     Кстати, Любань никакими революционными войсками не была занята, никто не перегораживал царю дорогу, – а просто местная запасная часть, пользуясь наступившей свободой, разгромила станционный буфет, вот и всё. Естественный эпизод для такой обстановки, в какую царственным особам не следует много путешествовать.
     Жалкий рыск заплутавшихся царских поездов на другой день объявляли толпе под смех – и в Таврическом, и у московской городской думы. Ещё будут и врать свободные газеты, не стеснённые уже ничем, что царский поезд был задержан искусственным крушением, паровозы испорчены пролетариями-смазчиками. Ещё будет декламировать Керенский, что героические железнодорожники помогли изловить царя.
     Но как ни объясняй – красиво не объяснишь.
     И вот – император дослал и загнал сам себя в полувраждебную псковскую коробочку. И что ж он обдумывает эти сутки? – как бороться за трон? Нет, лишь: отдавать ли в чужие руки больного сына? Трон – он сразу готов отдать без боя, он не подготовлен бороться за него.
     Та же вдруг чрезмерная податливость, как и 17 октября 1905: внезапно уступить больше, чем требует обстановка.
     Он даже не вспомнил в эти сутки, что в его Империи существуют свои основные законы, которые вовсе не допускали никакого отречения царствующего Государя (но, по павловскому закону: лишь престолонаследник мог отречься заранее – и то «если засим не предстоит затруднения в наследовании»). И сугубо не мог он отрекаться ещё и за наследника. Где, кто, по какому вообще закону может отречься от каких-либо прав за несовершеннолетнего? Николай II не понимал закона, он знал только своё отцовское чувство. Было бы грубо, а заметить можно и так: кто же выше – сын или русская судьба? сын или престол? Для чего держали Распутина: сохранить наследника для престола или сына для мамы? Раздражили всё общество, пренебрегли честью трона – для устойчивости династии? или только по родительским чувствам? Если только берегли сына для родителей, то всей семье надо было уходить на отдых десятью годами раньше. А если – наследника для престола, так вот и достигнута вершина того хранения? И вдруг обратился цесаревич просто в сына? (Но низко было со стороны Милюкова упрекнуть, что через сына хотели прицепиться и вернуться к трону: вот уж – бесхитростно.)
     А сам Алексей, несовершеннолетний, и права бы не имел в том году отречься, как легко сделал Михаил. И Родзянке и думскому Комитету не оставалось наотрез ничего другого, как поддерживать наследника. А так как Совет депутатов не был готов к революционной атаке, то монархия бы и сохранилась, в пределах конституционной реформы. Но береженьем столь многобережёного сына Николай толкнул монархию упасть.
     И права не имел он передавать престол Михаилу, не удостоверясь в его согласии.
     А выше государственных законов: он тем более не имел права на отречение в час великой национальной опасности.
     А ещё выше: он всю жизнь понимал своё царствование как помазанье Божье – так и не сам же мог он сложить его с себя, а только смерть.
     Именно потому, что волю монарха подданные должны выполнять беспрекословно, – ответственность монарха миллионно увеличена по сравнению со всяким обычным человеком. Ему была вверена эта страна – наследием, традицией и Богом – и уже поэтому он отвечает за происшедшую революцию больше всех.
     В эти первомартовские дни его главным порывом было – семья! – жена! – сын! Доброму семьянину, пришло ли в голову ему подумать ещё о миллионах людей, тоже семейных, связанных с ним своей присягою, и миллионах, некрикливо утверженных на монархической идее?
     Он предпочёл – сам устраниться от бремени.
     Слабый царь, он предал нас.
     Всех нас – на всё последующее.
     Побегом Верховного Главнокомандующего из Ставки генерал Алексеев был возвышен как бы в верховные судьи тому. Он от болезни ещё полусидел за столом, он был только начальник штаба, – но все военные силы России на главные дни петроградской революции – а значит вся историческая судьба российского государства – были покинуты на него одного бесконтрольно, безответно, безусловно. Оставим ли этому генералу одну военную объективность? Или признаем, что на его суждения и решения в неподготовленной роли влияли и общественные симпатии и личные заблуждения?
     Мы видели, как Алексеев через Родзянку втянулся в прямые переговоры с мятежной столицей и дал убедить себя и сделать себя орудием свержения с трона (вероятно, в ложной надежде, что так государственная перетряска пройдёт всего быстрей и безболезненней для Действующей Армии) – хотя для военного человека во главе семимиллионной перволинейной армии не мог быть закрыт другой путь: не склонять Главнокомандующих к государеву отречению, а вызвать Родзянку к себе, а то и по телеграфу продиктовать Петрограду ультиматум – и даже не возникло бы малой междоусобицы, цензовые круги присмирели бы тотчас, разве похорохорился бы недолго Совет депутатов, перед тем как разбежаться. Однако невозместимые двое суток, с полуночи 1 марта, Алексеев пробыл под обаянием столичного вещуна, искренне веря, что тот – личность и в Петрограде реально у власти, едва ли не президент.
     Но какова б ни была доля личной ошибки – одна она не могла бы заслонить военного долга, да ещё и у всех остальных ведущих генералов. Поздние монархисты (сами, однако, не поднявшие защитного меча) более всего обвиняют Главнокомандующих, что они обманули и предали доверчивого Государя, пока тот спал на псковском вокзале. Действительно, кому ж, как не первым генералам, должна была быть ясна и обязательна служебная верность – уж им ли не понимать, что без верности и в собственных их руках рассыпется армия (что и случилось)! Но в той же Ставке монархист Лукомский вполне был согласен с Алексеевым. А Рузский охотно взял на себя главную долю убеждения и ломки Государя.
     Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев – не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? не задумавшись: что будет с армией, если неподчинение разжечь на самой её верхушке? – подписал фантастическую телеграмму, призывающую генералов переступить свою генеральскую компетенцию и судить о судьбах императорского трона. В помрачении утянулся, не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу. Обгонял даже желания Родзянки, который и не выразил к нему такой просьбы.
     И Брусилов спешит к перевороту с опережающей угодливостью (много раз потом проявленной). Эверт – как будто не с охотой – но и не с сопротивлением же – подчиняется. Сахаров – почти упёрся, почти отказал, – но, душу отведя в негодовании, тут же сдался и присоединился. Николай Николаевич действует в давнем династическом комплексе и с обычной недальновидностью (показав себя таким же дутым глупцом, как и Родзянко). Непенин – даже рвётся навстречу желаемой революции. Колчак – презрительно промолчал на запрос Алексеева, но и не встал же на защиту трона ничем. Генералов пониже (не то чтобы полковника Врангеля) не спрашивали. Когда прорвалось от Хана Нахичеванского случайным свидетельством: «Прошу не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии» – телеграмму эту Рузский положил в карман.
     И что пишут Главнокомандующие? О «предъявленных требованиях» -не заметив: кто же их предъявлял? «Спасти железные дороги» – позавчера самим Алексеевым добровольно отданные Бубликову. О «петроградском Временном Правительстве» – которое ещё в те часы не существовало (и никогда не будет властью). «Спасти Армию» – спасти 13 армий, 40 корпусов – от десятка необученных запасных батальонов! В северо-западном уголке страны вздыбилось сумрачное творение Петра – и чтобы «спасти» 7-миллионную боевую армию от искушения изменить присяге, – им, Главнокомандующим, теперь следовало первым поспешить изменить собственной присяге!
     Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание («примитивный патриотизм») и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе.
     Это было – как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом «режиме» стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку – и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, – и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться. Называлось бы с первых минут «Гучков-Милюков-Керенский» или даже «Совдеп» – так гладко бы не пошло.
     Их всех – победило Поле. Оно и настигло Алексеева в Ставке, Николая Николаевича в Тифлисе, Эверта в Минске, штаб Рузского и самого Государя – во Пскове. И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, – «для блага народа» (понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному). Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подпись во псковской коробочке – он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, – но в том, что ни он и никто на его стороне не имел уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции.
     Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова.
     А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней. И когда поворотливая петроградская газета с банковским фундаментом и интеллектуальным покрытием спросит генерала Рузского:
     – Мы имеем сведения, что Свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил низложенный царь. Говорят, он приехал к вам убедить вас, чтобы вы послали на столицу несколько корпусов? – общественный воздух уже окажется настолько раскалён, все громкости поднимутся в цене, а скромности упадут, – генерал Рузский, чтобы не вовсе затереться в уничижении, улыбнулся и заметил:
     – Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той. Я – убедил его отречься от престола.
     Генерал Рузский торопил, торопил на себя подножье пятигорского Машука с чекистами – свой шашечный переруб на краю вырытой ямы...
     Если надо выбрать в русской истории роковую ночь, если была такая одна, сгустившая в несколько ночных часов всю судьбу страны, сразу несколько революций, – то это была ночь с 1 на 2 марта 1917 года.
     Как при мощных геологических катастрофах новые взрывы, взломы и скольжения материковых пластов происходят прежде, чем окончились предыдущие, даже перестигают их, – так в эту русскую революционную ночь совместились несколько выпереживающих скольжений, из которых единственного было достаточно – изменить облик страны и всю жизнь в ней, – а они текли каменными массами все одновременно, да так, что каждое следующее отменяло предшествующее, лишало его отдельного смысла, и оно могло хоть бы и вовсе не происходить. Скольжения эти были: переход к монархии конституционной («ответственное министерство») – решимость думского Комитета к отречению этого Государя – уступка всей монархии и всякой династии вообще (в переговорах с Исполнительным Комитетом СРД – согласие на Учредительное Собрание) – подчинение ещё не созданного правительства Совету рабочих депутатов – и подрыв этого правительства (да и Совета депутатов) отменой всякого государственного порядка (реально уже начатой «приказом № 1»).
     Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрёкся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство.
     Пока император, уступив ответственное министерство, спал, а Главнокомандующие генералы телеграфно столковывались, как стеснить его к отречению, и всем им это казалось полным исчерпанием русских проблем, – думские лидеры, прокатясь на смелости запасных волынцев, осмелевшие от трёх суток полного несопротивления властей, уже решились на создание своего правительства – без всякого парламента, без народного одобрения и без монаршего согласия. Деятели Февраля были упоены пробившим часом победы. И хотя они спешили вырвать отречение царя, не надеясь на то после войны, но ещё более спешили углубить отречение бесповоротным разрывом со старым порядком, отказом принять своё назначение от старой власти, реставрации которой только и боялись одной. (Во всякой революции повторяется эта ошибка: не продолжения боятся, а реставрации.) Временное правительство возникало вполне независимо от царского отречения или неотречения: если бы Николай II в тот день и не отрёкся – Временное правительство всё равно возгласило бы себя в 3 часа дня 2 марта. (По игре судьбы Милюков поднялся на возвышение в Екатерининском зале на 5 минут раньше, чем Государь во Пскове взял ручку для подписи своего первого дневного отречения.) И членам нового правительства такое действие казалось исчерпанием революции.
     Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи – здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами – а уже задние и всё туловище их были отрублены.
     Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага – но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, – и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно.
     Ещё накануне ночью цензовые вожди согласились на зависимое положение: согласились быть правительством призрачным ещё прежде, чем сформировались. Монархия окончила существование всё же 3 марта, а Временное правительство не правило и ни часа, оно правило минус два дня: оно было свергнуто ещё в ночь на 2 марта непереносимыми «восемью условиями» Исполкома Совета – и даже ещё вечером 1-го, когда в прокуренной 13-й комнате несколько третьесортных интеллигентов и второсортных революционеров не сопротивились печатанью «Приказа № 1», выбивающего всякую опору не только из-под лакированных ботинок новых министров.
     И этим подвижным успешливым суетунам из Совета тоже мнилось – основательное решение проблем страны.
     В пользу кого ж отрекалась династия? Кто же стал новой Верховной Властью? Комитет (самозванный) Государственной Думы? – но жадное к власти Временное правительство уже оттеснило его. Само Временное правительство? – но оно могло стать всего лишь исполнительной властью, да и ни часу не стояло на своих ногах.
     И получается, что Николай II, для блага России, отрёкся в пользу Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов – то есть шайки никем не избранного полуинтеллигентского полуреволюционного отребья.
     Но в «Приказе № 1» и в бесшабашности петроградских запасных, не желающих на фронт, – уже таилось и отречение Совета в пользу большевизма.
     В ночь с 1 на 2 марта Петроград проиграл саму Россию – и больше чем на семьдесят пять лет.

     III. ГДЕ РЕВОЛЮЦИЯ
     (3-9 марта 1917)

     В отречении Михаила мы наблюдаем ту же душевную слабость и то же стремление освободиться самому. Даже внешне похожи действия братьев: почти в тех же часах, как сорвался Николай в путешествие к супруге, – пустился и Михаил в Петроград по навязчивой воле Родзянки. (А и в Гатчине вместо фронта тоже оказался императорский брат по любви к передышке, побыть с женой между двумя служебными должностями.) И так же, как Николай во Пскове, Михаил на петроградской квартире лишился свободы движения. И так же в западне был вынужден к отречению – да отчасти чтоб и скорей повидать любимую умницу-жену.
     Временное правительство позаботилось о глухоте западни: если бы в ночь на 3 марта не задержали первого манифеста и уже вся страна и армия знали бы, что Михаил – император, – потекло бы что-то с проводов, донёсся бы голос каких-то молчаливых генералов, Михаила уже везде бы возгласили, в иных местах и ждали б, – и он иначе мог бы разговаривать на Миллионной.
     А сторонник монархии военный министр Гучков не догадался, как Алексеев накануне, запросить совета всех Главнокомандующих. Да ведь ещё не опомнился от своей престижной поездки во Псков и от своего опасного хвастовства в железнодорожных мастерских.
     Михаил не более думал о борьбе за трон, не более порывался возглавить сопротивление армии, чем его старший брат. А между тем уже 3 марта с утра Алексееву стало тошно проясняться, что он наделал. А днём он искал этих петроградских политиков к телеграфу, да представить не мог, что в эти часы они уже отрекают и Михаила. Прибудь Михаил в Могилёв – конечно, Алексеев подчинился бы ему.
     Да в самом Петрограде никто не догадался кликнуть военные училища, – их было несколько тысяч готовной молодёжи, и они могли бы решить дело. Но на это смелость нужна была – гражданская, не та, что в картинной кавалерийской общей атаке, где Михаил был безупречен.
     Сколько могло быть добровольцев из молодёжи – показала Гражданская война. А в марте Семнадцатого – ещё и вся Действующая Армия стояла – наготове и управляемая. Но династия покинула престол, даже не попытавшись бороться за Россию.
     И Михаилом, и всеми собравшимися на Миллионной, и монархистами среди них – всеми владел обманный параллакс, сдвиг зрения: из-за бушующей петроградской толпишки они не видели (кто и не хотел видеть) нетронутого массива России.
     Николай в дневнике удивлялся: «Мишин манифест кончается четырёххвосткой для выборов Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость.»
     Как будто в собственном его отречении есть меньше, чему удивиться.
     Правда, и свободолюбивое Временное правительство в эти дни перехватывало телеграммы между братьями, не давая им снестись, прикоснуться друг ко другу. Но даже зря хлопотали: телеграммы не несли ни понимания, ни поддержки. Михаил, «забыв всё прошлое», то есть судьбу своей женитьбы, просил брата «пойти по пути, указанному народом». (Где он увидел народ?) Николай, ещё содержательней, просил прощения, что огорчил брата (своим отречением), что не успел предупредить, зато навсегда останется преданным братом и скоро приедет в Царское Село. Ни в телеграммах, ни в разъединении не соединило братьев монархическое правосознание.
     В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него? Образованные юридические советники, звёзды кадетской партии, Набоков и Нольде, выводили ему красивым почерком: «впредь до того, как Учредительное Собрание своим решением об образе правления...» – а он доверчиво, послушно подписал. (И какое такое Учредительное Собрание он мыслил во время войны?)
     Василий Маклаков, чья отточенная юридическая проницательность ещё обострилась тем, что он с первого дня был отведен прочь от Временного правительства, увидел так: «Странный и преступный манифест, которого Михаил не имел права подписывать, даже если бы был монархом... Акт безумия и предательства.»
     Совершенно игнорируя и действующую конституцию, и Государственный Совет, и Государственную Думу, без их согласия и даже ведома – Михаил объявил трон вакантным и своею призрачной властью самочинно объявил выборы в Учредительное Собрание, и даже предопределил форму выборов туда! – а до того передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам. Тем самым он походя уничтожил и парламент и основные законы государства, всё отложив якобы на «волю великого народа», который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего.
     Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он – хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию. (То-то так хвалил его Керенский.)
     Именно этот Манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства, – не могли ж они серьёзно долго держаться за фразу Милюкова, что их избрала революция, то есть революционная толпа. Также и назначение премьером князя Львова Николаем Вторым они не хотели признать. Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть – упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью. Как будто оставалась ещё законодательная власть, то есть Государственная Дума (и Государственный Совет)? Но хотя именно в эти дни слова «Государственная Дума» порхали над Петроградом и были несравненно популярны – на самом деле Дума уже потеряла всю власть, да и перестала существовать. С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более – Государственный Совет) – тем самым захватило себе и законодательную власть. (Короткие часы ему казалось, что оно прочно удержится на соединённом энтузиазме общества и народа.)
     Большего беззакония никогда не было совершено ни в какое царское время: любая «реакция» всегда опиралась на сформулированный и открыто объявленный закон. Здесь же похищались все виды власти сразу – и необъявленно. При царе сколько было негодований, что открытыми указами производились перерывы в занятиях законодательных палат! – но блеснула эта свобода, и законодательные палаты распустили одним ударом, беспрепятственно и навсегда.
     О, как ждали годами и прорицали ответственное министерство – ответственное не перед каким-то там монархом, но перед народом! Наступила эра свободы – и те самые излюбленные «лучшие люди народа» создали министерство, вкруговую безответственное, не ответственное вообще ни перед кем: они захватили в одни свои руки и Верховную власть, и законодательную, и исполнительную. (Да и судебную.) Тут – больше, чем прежнее Самодержавие.
     И можно было бы сказать, что они стали новыми диктаторами или самодержцами, если бы из слабых своих рук они тут же не разронили всю эту власть – на мостовую, Совету рабочих депутатов или кто вообще захочет. Перед совдепом правительство сразу же связало свои руки восемью условиями, – а взамен за них не получило никакой поддержки Исполнительного Комитета – только ту, что он пока правительство не свергал, но даже и свергал, на каждом шагу действуя помимо него, против него и нанося удары по его авторитету. Совдеп стремительно разваливал армию – но вопрос о сохранении её даже не всплыл в протоколах правительства. Зато серьёзно обсуждалось, как сохранить верность союзникам, зато угодливо приглашали делегатов совдепа проверять расходование правительственных финансовых средств.
     Так и с судьбой Государя. Достаточно было совдепу цыкнуть – и всевластное правительство проявило решительную твёрдость в аресте царя, – а почему, собственно? Царь добровольно отрёкся и именно этому правительству пытался преемственно передать власть – уже это, казалось бы, морально обязывало правительство по отношению к бывшему монарху. Можно было ограничить его местожительство – в тот момент ни газеты, ни петиции не требовали большего, – но зачем арест? Защитить царя решётками от гнева и расправы масс? Но такого народного движения – к расправе – нигде и никем проявлено не было.
     Так только – угодить совдепу? Пожалуй не только. Временное правительство после трёх дней своего горевого царствования уже стало опасаться морального сравнения себя с царём? Свергнутый, но вольный в жизни царь становился мозолью именно правительству. Это сознание проявилось у министров быстро. Уже 6 марта Некрасов дал знать Чхеидзе, что Временное правительство не возражает против ареста царя и даже поможет в нём. На частных переговорах министров, где стержнем был Керенский, арест был, очевидно, решён уже 5 марта, поскольку 6-го Керенский уже посылал искать место заключения для царской семьи. (Предполагалась Осиновая Роща, имение Левашовой, в сторону Карельского перешейка.) 7-го он поехал в Москву и произносил красивые слова о милосердии, а в самом червилось спиралью огненно-революционное нетерпение: доказать на следствии измену царя и затем судить его – какая будет крылатая аналогия с Великой Французской!
     В своё время царь не арестовал ни Керенского, ни Гучкова, ни кого из них, считая невозможным арестовывать политических деятелей. Но, обратно, арестовать царя, добровольно отдавшего корону, чтоб только избежать междоусобицы, – никому из них не показалось возмутительно, а всех радостно насытило. В своё время царь не накладывал запрета на самые поносные речи радикалов – теперь, в эпоху свободы, правительство из либералов-радикалов запретило даже прощальное слово Верховного Главнокомандующего, где он призывал армию служить этому же правительству и эту же войну против Германии продолжать.
     Боялись напомнить и вспомнить, что этот царь, напротив, был слишком верен этой войне, на погибель России и себе?..
     А кроме ареста беззащитного царя мы более не обнаружим нигде никаких признаков твёрдости Временного правительства. По нескольку лет они знали себя в списках подготавливаемого кабинета – а никто не готовил себя делово к этой роли, и, например, никто не подумал: а какова же будет структура власти? Только захватив теперь центральную власть, вспомнили, что ещё должны существовать власти местные, – и как теперь быть с ними? Анекдотический премьер и анекдотический министр внутренних дел князь Львов нашёл выход в том, чтобы единым ударом разрушить всё местное самоуправление и не оставить местных властей (а они уже и от самого отречения падали, их только чуть дотолкнуть):
     «...а назначать никого не будем. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением. Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свой гений. Какое великое счастье жить в эти великие дни!»
     Святой Народ сам разберётся.
     В осточертелом головокружении Временное правительство поспешно уничтожало по всей России всякую администрацию. Одномоментно была разогнана вся наружная полиция, вся секретная полиция, перестала существовать вся система министерства внутренних дел – и уже по-настоящему никогда не восстановилась. (До большевиков.) И это всё сделали не большевики и не инспирировали немцы – это всё учинили светлоумые российские либералы.
     Сердитый на них Бубликов (за то, что не дали ему министерства) справедливо писал о них: это не министерский кабинет, а семинарий государственного управления: все – новички в деле, все – учатся, все умеют только речи говорить.
     Для всей думающей российской интеллигенции общепризнанным местом было – поражаться ничтожеству нашего последнего императора. Но не паче ли тогда изумиться ничтожеству первого измечтанного этой интеллигенцией правительства народного доверия? Столько лет надсаживались об этих людях, «облечённых доверием всего народа», – и кого же сумели набрать? Вот наконец «перепрягли лошадей во время переправы» – и что же? кого же?..
     Открытки с дюжиной овальчиков «Вожди России» спешили рекламировать их по всей стране.
     Размазню князя Львова «Сатирикон» тогда же изобразил в виде прижизненного памятника самому себе «за благонравие и безвредность». Милюков – окаменелый догматик, засушенная вобла, не способный поворачиваться в струе политики. Гучков – прославленный бретёр и разоблачитель, вдруг теперь, на первых практических шагах, потерявший весь свой задор, усталый и запутлявший. Керенский – арлекин, не к нашим кафтанам. Некрасов – зауряд-демагог, и даже как интриган – мелкий. Терещенко – фиглявистый великосветский ухажор. (Все трое последних вместе с Коноваловым – тёмные лошадки тёмных кругов, но даже нет надобности в это вникать.) Владимир Львов – безумец и эпилептик (через Синод – к Союзу воинствующих безбожников). Годнев – тень человека. Мануйлов – шляпа, не годная к употреблению. Родичев – элоквент, ритор, но не человек дела (да не задержался в правительстве и недели). И достоин уважения, безупречен серьёзностью и трудолюбием один только Шингарёв (не случайно именно его и поразит удар ленинского убийцы), – но и он: земский врач, который готовился по финансам, вёл комиссию по обороне, а получил министерство земледелия!.. – круглый дилетант.
     Вот – бледный, жалкий итог столетнего, от декабристов, «Освободительного движения», унесшего столько жертв и извратившего всю Россию!
     Так Прогрессивный блок – только и рвался, что к власти, не больше?..
     Они растерялись в первую же минуту, и не надо было полной недели, чтоб сами это поняли, как Гучков и признался Алексееву. Когда они прежде воображали себя правительством – то за каменной оградой монархии. А теперь, когда Россия осталась без всякого порядка и, естественно, начинала разминаться всеми членами, – теперь они должны были поворачиваться как на пожаре, – но такими скоростями и такой сообразительностью не владели они. (Да эти бешеные ускорения немыслимы были для мозгов старого времени – ни для царских министров, ни для временных, ни даже для половины совдепского исполкома.)
     Все протоколы этого правительства, если смерить их с порой, – почти на уровне анекдота. И только накатывается через них уже угадываемая Шингарёвым продовольственная реформа – куда круче, чем критикованная им же у Риттиха за крутость, – и через которую мы начинаем уже с мурашками угадывать большевицкие продотряды.
     Была ли она стихийная? Почему она такая лёгкая и мгновенная? И кто вообще она?
     Сомневаются: да называть ли её революцией? Если даже к 9 марта, как мы уже видим, на своих просторах, в своих массах Россия ещё не пережила Февраля, не осуществляла его сама, но повсюду узнала о нём с опозданием, а где и с большим, – узнала как о постороннем свершившемся факте. Ни в необъятной российской провинции, ни в Действующей Армии никакого Февраля в феврале не произошло, ни народ, ни цвет армии не участвовали в том – а значит, нигде, кроме Петрограда, не было предрасположения к восстанию? Февральская революция произошла как бы не в России, но в Петрограде, потом и в Москве за Россию, вместо неё, а всей России объявили готовый результат. Если б революция была стихийной и всенародной – она происходила бы повсюду.
     Разве Государю было неизбежно отрекаться? Разве потому он отрёкся, что революция быстро и сильно раскатилась по стране? Наоборот: только потому она так легко и покатилась, что царь отрёкся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, – то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции?
     К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его – девять десятых – даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем (как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле – силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе).
     Но и защищать монархию – ни народ, ни армия так же не оказались подготовлены.
     Так – назвать ли революцией то, что произошло в Феврале? – если считать революцией внезапное, насильственное и с участием масс изменение политического строя государства? Всё это – насильственные действия миллионных масс, и разлив кровопролития, и крутейшие перемены государственного и общественного строя, самой народной жизни, – произойдёт в России – только не сразу.
     У нас называют три революции: 1905 года, Февраля 1917 и Октября. Но в 1905-06 не произошло существенных перемен государственной и народной жизни, и не было движения миллионных масс: была симуляция революции, было много разрозненного террора (и уголовного), когда революционеры (и уголовники) и интеллигенты – толкали, толкали, раскачивали, раскачивали – а оно никак не раскачивалось и не раскачалось. А Февраль – даже неправдоподобен: дремота страны, ничтожное участие масс – и никакого сопротивления власти. А Октябрь – короткий грубый местный военный переворот по плану, какая уж там революция?
     Ни одна как будто – не подходит под революцию. Две последних – весьма точно назвать переворотами.
     Но несомненно, что в XX веке в России произошла величайшая кровавая необратимая революция всемирового значения. Необратимостью и радикальностью перемен только и определяется революция.
     Если в Феврале было мало крови и насилия и массы ещё не раскатились, – то всё это ждало впереди: и вся кровь, и всё насилие, и захват народных масс, и сотрясение народной жизни. Революции бывают и медленные – но, начавшись, уже неуклонны, и насилие в них потом всё разыгрывается. Наша революция разгуливалась от месяца к месяцу Семнадцатого года – вполне уже стихийно, и потом Гражданской войной, и миллионным же чекистским террором, и вполне стихийными крестьянскими восстаниями, и искусственными большевицкими голодами по 30, по 40 губерний – и может быть закончилась лишь искоренением крестьянства в 1930-1932 и перетряхом всего уклада в первой пятилетке. Так вот и катилась революция – 15 лет.
     Российская революция закончилась в начале 30-х годов. И тотчас была почтительно признана китом западной демократии – Соединёнными Штатами.

     IV. ПРИЧИНЫ И СУТЬ ЭТОЙ РЕВОЛЮЦИИ
     (после 10 марта 1917)

     Человеческий ум всегда требует причин для всех событий. И не честно уклоняться назвать их, кто как умеет.
     В истории Февральской революции редко кем оспаривается полная неожиданность её для всех: и для властей, и для разжигавших её думских и земгоровских кругов, и для всех революционных партий – эсеров, меньшевиков и большевиков, и для западных дипломатов в Петрограде, и уж тем более для остальной России – для Действующей Армии, для провинции, для крестьянства.
     Отсутствие партийных усилий, неподготовленность партийными заданиями (агитация партий лишь потом нагоняла события), особенно поражает умы, привыкшие к революционному объяснению. В таких случаях всегда выдвигается слово «стихийный». Но по неучастию всей России мы ясно видим, что стихии – не было.
     Одни преимущественно объясняют хлебными перебоями в Петрограде – даже не перебоями, а только слухом, что хлеб скоро ограничат. Мы уже разобрали, что это – не объяснение.
     Другие указывают неоспоримо на многолюдность, уродливость и бездеятельную развращённость петроградского гарнизона. Реально в дни Февраля он был главной действующей силой. И всё же городской гарнизон – не поднимается до уровня исторической причины, хотя бы как частное проявление более обширной причины – войны.
     При явности неучастия всех партий Георгий Катков настойчиво разрабатывает мысль, что главной движущей силой петроградских волнений были немецкие агенты и немецкие деньги: хотя притекания последних нельзя доказать документально, но есть признаки. Несомненно, зная приёмы германской дипломатии и тотальной войны, текущего разложения противника, можно не сомневаться, что германские усилия и деньги настойчиво прилагались к общественному взрыву в воюющей России, кому-то же они платили, не без влияния они остались и на огромный размах забастовочного движения в Петрограде, конечно они поддували и хлебные слухи (хотя лозунг «долой войну» не только немецкого происхождения, он вполне внушался и обрыдлостью войны). Несомненна немецкая заинтересованность и немецкая подталкивающая рука – но ведь почти только в одном Петрограде (из провинции – разве что в Николаеве) и не в масштабах столь удавшегося всероссийского взрыва, превзошедшего все немецкие расчёты. Позже, с весны, немцы перенесут свою поддержку на единственную пораженческую партию большевиков и с этого времени действительно станут постоянной силой хода нашей революции. Но в Феврале хоть и могли быть немецкие дрожжи – однако российская опара взялась! – и это заставляет нас искать российские причины внутренние. «Немецкую» причину полезнее недооценить, чем переоценить.
     Говоря о причинах, мы, очевидно, должны иметь в виду залегающие обстоятельства – глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым, а не толчки, непосредственно поведшие к перевороту. Толчки могут разрушить только нестабильную систему. А – отчего она стала нестабильной?
     К таким причинам мы имеем право отнести всю войну в целом.
     Весной 1917 любимое кадетское объяснение и было: что революция вызвана неудачным ведением войны и целью имела – вести её лучше и выиграть; что не было в России уважения к личности гражданина (образованного горожанина), от этого в стране не было порядка и от этого всё никак не было победы над немцами. Объяснение это не выдерживает и прикосновения критики. Наиболее уставшая от войны Действующая Армия была застигнута петроградской революцией врасплох, ещё и через две недели стояла почти безучастная и почти неповреждённая. Военно-материальное снабжение достигло к этому времени наивысшей точки. Снаряды, в том числе и тяжёлые, накоплялись весь 1916 год и начало 1917, – теперь русская армия могла вести верденский огонь по всему фронту. Напротив, революция не добавила никакого патриотического подъёма, а с отпадением понуждающей силы появилась у всех, начиная с движущего петроградского гарнизона, надежда уклониться от войны – и крепкая армия распалась в короткие месяцы, сделав войну полностью невозможной.
     Но и большевицкое объяснение, что революция произошла как протест против войны, не подтверждается фактами и придумано партийными деятелями позже: никакого обозначенного, определённого движения против войны не было ни в армии, ни где-либо по России, и настойчивой громкой такой пропаганды тоже не было.
     Однако война, безусловно, сыграла губительную роль. Вся эта война была ошибкой трагической для всей тогдашней Европы, а для России и трудно исправимой. Россия была брошена в ту войну без всякого понимания международного хода событий, при сторонности её главному европейскому конфликту, при несогласии её авторитарного строя с внешним демократическим союзом. Она брошена была без сознания новизны этого века и тяготеющего состояния самой себя. Все избывающие здоровьем крупные силы крепкой нации были брошены не в ту сторону, создалось неестественное распределение человеческих масс и энергий, заметно перегрузилась и смешалась администрация и организация, ослаб государственный организм. И даже всё это было бы ещё ничего, если б не традиционная накалённая враждебность между обществом и властью. В поле этой враждебности образованный класс то и дело сбивался на истерию, правящая прослойка – на трусость.
     Не преувеличим при этом ни размаха отступления 1915 года, ни народного утомления, ни местами перерывов снабжения, ни ничтожности состава царских министров. Советское отступление 1941-42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными – двадцатикратны, и несравнен голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и ещё более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, – но именно потому, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому бы не пришло заикнуться о недоверии к правительству, – это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции. (И ещё одна частная параллель: в обе войны мы были материально зависимы от западных союзников. Но от этого царское правительство и затем временное заискивали перед союзниками, а Сталин при этом же – диктовал им условия сам.) Теперь-то мы знаем истинные выносимые масштабы и лишений, и насилий. Да самые-то позорные наши отступленья-бегства были совершены уже не императорскими войсками, а революционными – летом 1917.
     И всё же не сама по себе война определила революцию. Её определял издавний страстный конфликт общества и власти, на который война наложилась. Всё назревание революции было не в военных, не в экономических затруднениях как таковых, но – в интеллигентском ожесточении многих десятилетий, никогда не пересиленном властью.
     Очевидно, у власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или – подавление, сколько-нибудь последовательное и жестокое (как мы его теперь узнали), – на это царская власть была не способна прежде всего морально, она не могла поставить себе такой задачи. Или – деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была не способна – по дремоте, по неосознанию, по боязни. И она потекла средним, самым губительным путём: при крайнем ненавистном ожесточении общества – и не давить, и не разрешать, но лежать поперёк косным препятствием.
     Монархия – как бы заснула. После Столыпина она не имела ясной активной программы действий, закисала в сомнениях. Слабость строя подходила к опасной черте. Нужны были энергичные реформы, продолжающие Столыпина, – их не предприняли. Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешённость рабочего положения. Даже только эти явления имея в виду, невозможно было ответственно вступать ни в японскую войну, ни в Мировую. А затем власть продремала и объём потерь и народную усталость от затянувшейся этой войны.
     Накал ненависти между образованным классом и властью делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения. Образованное общество в свою очередь играло крестьянством как картой, то раззаряло его на несуществующие земли, то препятствовало его равноправию и волостному земскому самоуправлению. Если бы крестьянство к этой войне уже было бы общественно-равноправно, экономически устроено и не таило бы сословных унижений и обид – петроградский бунт мог бы ограничиться столичными эпизодами, но не дал бы губительного раската революции с марта по осень.
     Даже и этот смертельный внутригосударственный разрыв и при всей затянувшейся войне не произвёл бы революции – при администрации живой, деятельной, ответственной, не огруженной тысячами паразитов. Но в дремоте монархии стали традиционны отменно плохие назначения на гражданские и военные посты людей самоублажённых, ленивых, робких, не способных к решительным действиям в решительный час.
     Стояла Россия веками – и дремалось, что её существование не требует настойчивого изобретательного приложения сил. Вот так стоит – и будет стоять.
     Эта дремота была – шире чем только администрации, это была дремота всего наследственного привилегированного класса – дворянства, особенно в его титулованных, высоко-бюрократических, великокняжеских и гвардейских кругах. Этот класс, столько получивший от России за столетия, и всё авансом, – теперь в переходную напряжённую пору страны в лучшем случае выделял немногочисленных честных служак, а то – вождей взволнованного общества, а то даже – и революционеров, в главной же и высшей своей части так же дремал, беззаботно доживая, без деятельного поиска, без жертвенного беспокойства, как отдать животы на благо царя и России. Правящий класс потерял чувство долга, не тяготился своими незаслуженными наследственными привилегиями, перебором прав, сохранённых при раскрепощении крестьян, своим всё ещё, и в разорении, возвышенным состоянием. Как ни странно, но государственное сознание наиболее покинуло его. И в грозный декабрь 1916 дворянство, погубившее эту власть, ещё от неё же и отшатнулось с громкими обличениями.
     Но и при всём том на краю пропасти ещё могла бы удержать страну сильная авторитетная Церковь. Церковь-то и должна была создать противоположное духовное Поле, укрепить в народе и обществе сопротивление разложению. Но (до сих пор сотрясённая безумным расколом XVII века) не создала такого. В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь – и не попыталась спасти, образумить страну. Духовенство синодальной церкви, уже два столетия как поддавшееся властной императорской длани, – утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом. Масса священства затеряла духовную энергию, одряхла. Церковь была слаба, высмеяна обществом, священники принижены среди сельской паствы. Не случайно именно семинарии становились рассадниками атеизма и безбожия, там читали гектографическую запрещённую литературу, собирали подпольные собрания, оттуда выходили эсерами.
     Как не заметить, что в страдные отречные дни императора – ни один иерарх (и ни один священник) православной Церкви, каждодневно возносивший непременные за Государя молитвы, – не поспешил к нему поддержать и наставить?
     Но ещё и при этом всём – не сотряслась бы, не зинула бы пропастью страна, сохранись крестьянство её прежним патриархальным и богобоязненным. Однако за последние десятилетия обидной послекрепостной неустроенности, экономических метаний через дебри несправедливостей – одна часть крестьянства спивалась, другая разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества – уже во взростьи были среди крестьян те убийцы и поджигатели, которые скоро кинутся на помещичьи имения, те грабители, которые скоро будут на части делить ковры, разбирать сервизы по чашкам, стены по кирпичикам, бельё и кресла – по избам. Долгая пропаганда образованных тоже воспитывала этих делёжников. Это уже не была Святая Русь. Делёж чужого готов был взреветь в крестьянстве без памяти о прежних устоях, без опоминанья, что всё худое выпрет боком и вскоре так же точно могут ограбить и делить их самих. (И разделят...)
     Падение крестьянства было прямым следствием падения священства. Среди крестьян множились отступники от веры, одни пока ещё молчаливые, другие – уже разверзающие глотку: именно в начале XX века в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное озорство молодёжи, небывалое прежде. (Тем более оно прорывалось в городах, где безверие воспитывалось ещё с гимназической реформы 60-х годов. Знаю по южным. Например, в Таганроге ещё в 1910 году в Чистый Четверг после 12 Евангелий хулиганы нападали на богомольцев с палками, выбивали фонарики из рук.)
     Я ещё сам хорошо помню, как в 20-е годы многие старые деревенские люди уверенно объясняли:
     – Смута послана нам за то, что народ Бога забыл.
     И я думаю, что это привременное народное объяснение уже глубже всего того, что мы можем достичь и к концу XX века самыми научными изысканиями.
     И даже – ещё шире. При таком объяснении не приходится удивляться, что российская революция (с её последствиями) оказалась событием не российского масштаба, но открыла собою всю историю мира XX века – как французская открыла XIX век Европы, – смоделировала и подтолкнула всё существенное, что потом везде произойдёт. В нашей незрелой и даже несостоявшейся февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих – их ослеплённая безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора.
     Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мир та же революция.
     Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический.
     Могло бы, воля Божья, начаться и не с России. Но и у нас хватало грехов и безбожия.
     В Константинополе, под первое своё эмигрантское Рождество, взмолился отец Сергий (Булгаков):
     «За что и почему Россия отвержена Богом, обречена на гниение и умирание? Грехи наши тяжелы, но не так, чтобы объяснить судьбы, единственные в Истории. Такой судьбы и Россия не заслужила, она как агнец, несущий бремя грехов европейского мира. Здесь тайна, верою надо склониться.»
     Февральские деятели, без боя, поспешно сдав страну, почти все уцелели, хлынули в эмиграцию и все были значительного словесного развития – и это дало им возможность потом десятилетиями изображать свой распад как торжество свободного духа. Очень помогло им и то, что грязный цвет Февраля всё же оказался светлей чёрного злодейства коммунистов. Однако если оценивать февральскую атмосферу саму по себе, а не в сравнении с октябрьской, то надо сказать – и, я думаю, в «Красном Колесе» это достаточно показано: она была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов и коллективную диктатуру над независимым мнением (стадо), идеи её были плоски, а руководители ничтожны.
     Февральской революцией не только не была достигнута ни одна национальная задача русского народа, но произошёл как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших, представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям.
     Тут, быстротечно, сказалась модель опять-таки мирового развития. Процесс померкания национального сознания перед лицом всеобщего «прогресса» происходил и на Западе, но – плавно, но – столетиями, и развязка ещё впереди.
     1980-1983

Стенограмма обсуждения статьи Солженицына «Размышления над февральской революцией»

     26 февраля в «Российской газете» состоялось представление статьи Александра Солженицына «Размышления над февральской революцией».
     Эта глава не вошла в эпопею «Красное колесо», поэтому осталась неизвестной широкому кругу читателей. Ответственность монарха за судьбу вверенного ему народа, критерий оценки нравственности и безнравственности высшей власти, роль российских либералов в крушении Империи и многие другие вопросы подняты на страницах работы. В обсуждении приняли участие Наталья Солженицына, кинорежиссер Андрей Кончаловский, уполномоченный по правам человека в России Владимир Лукин и директор Института российской истории РАН Андрей Сахаров.

мнение первое
     Наталья Дмитриевна Солженицына: «Красное колесо» – новый жанр романа ответственно точного»
     Меня просили рассказать, каким образом вообще склубился этот текст. Откуда он взялся. Те из вас, которые, может быть, уже прочитали статью или хотя бы ее пролистали, могли быть удивлены тем обстоятельством, что автор говорит как будто бы с собеседниками, которые уже все знают, что случилось, до деталей: куда пропали телеграммы, которые императрица послала государю, кто такие Протопопов, Беляев, Хабалов без называния их должностей и званий. Как это могло получиться?
     Советские люди о Февральской революции почти ничего не знали. Это была сознательная большевистская политика, что Февральская революция никакой роли не играла. Как вы может быть знаете, в самые ранние советские годы праздновалась ежегодно годовщина Февральской революции. Ее скоренько, конечно, закрыли. И в общем стерли из сознания населения нашей страны. Была только Великая Октябрьская революция.
     Александр Исаевич студентом 18-летним в 1936 году решил для себя, что он будет писать роман о русской революции. И тогда он, конечно, имел в виду Великую Октябрьскую революцию. Затем жизнь его трепала достаточно. И он тем не менее продолжал на всех своих путях собирать материалы к этому будущему роману: и на фронте, и потом в тюрьме, и в лагерях, и в ссылке. А в 1974 году его выслали из СССР за публикацию «Архипелага ГУЛАГ» и совокупные грехи. И на Западе он обнаружил невероятную россыпь, невероятное богатство материалов. Я думаю, что в России у нас не меньше было материалов, просто они были все всегда закрыты в спецхранах, и уж во всяком случае не доступны для него. А на Западе все было доступно. И богатейшие материалы по истории русской революции, особенно в Стэнфордском и Йельском университетах, также в Колумбии, Гарварде и других местах ему открылись. Все, что написала русская эмиграция, которая писать умела, надо сказать, и в которой были представители всех сословий Российской империи, обрушенных революцией 1917 года. Они несколько десятилетий разбирались.
     Кто же ее сделал, кто виноват, кто прав? Все, кто умел писать, и все, кто чувствовал какую-то свою причастность к этому, написали книги или как минимум статьи. Но было еще очень много людей, которые ничего не написали, однако по их жизни «красное колесо» прокатилось. И к ним успел воззвать Александр Исаевич, к тем из них, которые еще были живы. В 1975-77 годах он опубликовал такие воззвания к еще живым эмигрантам – «старшие революции», как он их назвал – не уйти из жизни, не оставив какие-то свидетельства самого частного характера о революции.
     Мы собрали около 700 таких свидетельств. Вернувшись в Россию, мы их передали на хранение. Они теперь находятся в Библиотеке русского зарубежья на Таганке в открытом доступе. И они дали, помимо мнений и теорий и каких-то версий, которые написали адвокаты, генералы, члены политических партий российских, еще необыкновенную панораму впечатлений людей, которые жили тогда в Петрограде и вообще по России. Это маленький гимназист, который возвращается из гимназии, это прислуга, которая стоит в хлебных очередях… Короче говоря, невероятная панорама, которую Александр Исаевич сумел использовать в «Колесе».
     «Колесо» он писал пристально, работал над ним и только над ним с марта 1969 года. И большую часть этого времени он занимался собственно Февральской революцией. Ему стало понятно, что корень не в октябре. Что радикальные события, перевернувшие ход русской и мировой истории, случились именно в феврале. И вот поэтому узел – март 1917-го, который посвящен собственно течению Февральской революции, он самый большой в «Колесе». Это четыре тома. И каждый из этих томов Александр Исаевич закончил такой обзорной статьей, содержащей выводы, где просто разрядил горящее сердце. И эти обзорные главы отличались от всего того, что было в «Красном колесе» прежде и противоречили его собственному принципу. Принцип его был такой: я должен дать как можно более подробный, точный материал. Я должна сказать, что в «Красном колесе» нет ни одного исторического факта, который не был бы дважды как минимум перекрестно проверен им из независимых источников. И у «Красного колеса» могут быть критики, могут быть несогласные с концепцией, с чем угодно, но практически мы не встретили поправок за все то время (а «Колесо» опубликовано уже больше 20 лет назад), поправок фактических.
     В дневнике романа, который еще не опубликован, я у Александра Исаевича такую надпись обнаружила. Это 29 июня 1985 года. «В прежних исторических романах авторы давали себе большую свободу все-таки. В этом смысле «Красное колесо» и новый жанр романа «ответственно точного».
     Это так. Это в самом деле ответственно точный роман. И Александр Исаевич не позволял себе делать сам выводы. Он давал как можно больше точных данных, а выводы должен был делать сам читатель. А вот эти обзорные главы, где он дал себе возможность высказаться, они фактически содержали выводы и не только выводы, но выводы человека, уже прошедшего Вторую мировую войну, ГУЛАГ, высылку. В общем Солженицына сегодняшнего. Это были такие, с моей точки зрения, незаконные заплаты внутри «Красного колеса», и я, будучи его читателем и в некотором роде сотрудницей, подняла некоторый бунт и стала ему говорить, что, по-моему, это противоречит его собственным выводам. И вот начался некоторый спор. И вот из этого самого дневника романа я вам прочитаю несколько выдержек, которые объяснят, как появились эти статьи.
     Вот в 84 году, 21 августа, пишет Александр Исаевич: «Аля (это я) сильно меня поколебала насчет обзорных глав в марте четырех завершающих по томам, что я публицистикой перекрываю художественные усилия и разрушаю их. А отказаться от них мне трудно. Стал анализировать, как я ввел обзорные главы. В августе для растолковки военных действий, которые обычно плохо понимаются. В октябре для обзора событий предыдущих узлов. Только прогрессивный блок трактует совпадающее время, но не перекрывается с повествовательными главами. Так и правда, зачем же публицистически повторять художественное содержание книги. В такой форме обзорные главы еще мне не служили. Уговорила». Проходит, однако, полгода, 20 февраля 85 года он пишет: «Все же трудно мне отказаться от заключительных обзорных глав в марте по одной на том. Это дань жанру, входит в жанр чистая история». Еще месяц проходит. 27 марта 85 года пишет: «Аля уже давно горячо убеждает меня снять четыре заключительных по томам обзорные главы из марта. Что это подрывает работу художника, высовывая вместо того голую публицистику, прямотой и резкостью своей опрокидывает достигнутые убеждения читателей и завоевание сердец. Что это уязвимо для оппонентного цитирования и поможет оппонентам зачеркнуть все значение романа и переврать его. И правда, как всякая схема, эти главы самое важное все равно не улавливают. Оно в романе».
     Дальше он опять колеблется долго. Думает, думает… В конце концов говорит: «Да, отделить четкие выводы от художественной ткани – это кажется неизбежный шаг». Еще проходит время, и он пишет: «Да, решил окончательно».
     Вот так в самом деле и случилось, что вот эти обзорные главы, содержащие выводы, он все-таки решил вынуть из тела «Красного колеса» и напечатать их может быть когда-нибудь отдельно. За границей мы их так и не напечатали. Но вот эти четыре главы соединились в четыре части статьи, которую вам сегодня представляет «Российская газета». И действительно, впервые они были опубликованы в 95 году в журнале «Москва». Никто, конечно, из присутствующих этого не помнит и не знает. Потом они были опубликованы в трехтомном собрании публицистики Александра Исаевича. Это тем более никто, кроме специалистов по Солженицыну, не помнит и не знает. И вот впервые они опубликованы таким массовым тиражом.
     Действительно, там есть публицистическая резкость, и действительно эти выводы могут показаться такими, скажем, необоснованными. Всех тех, кому так кажется, я очень усиленно приглашаю прочесть «Красное колесо». Это большой труд, но мне кажется, что он себя оправдает.
     Февральская революция была отодвинута в сторону в нашем сознании сначала большевистской пропагандой, а потом отодвинута просто нашей жизнью последних 15-20 лет… Мы так все летим кувырком, и многие из нас под гору. И надо как-то цепляться. Некогда понимать, что было 90 лет назад. Тем не менее это необходимо. Потому что и в нашу перестройку мы повторили целый ряд ошибок февраля, как власть, так и общество повторили их. Потому что Февральская революция в конце концов была некоторым завершением столетней дуэли между властью и обществом, которую власть как бы проиграла, но и общество не выиграло. И мы делаем эти ошибки дальше. Свою историю знать абсолютно необходимо. И я надеюсь, что вот это усилие, которое предпринимает сегодня «Российская газета», с помощью всех вас мы как-то начнем вдвигать в широкое сознание. Не только специалистов, но именно многих людей, живущих на нашей многострадальной земле. Начнем учиться на собственных ошибках. Спасибо.

мнение второе
     Андрей Николаевич Сахаров, историк, директор Института российской истории РАН: Это была великая революция
     Публикация работы Александра Исаевича Солженицына дает прекрасный повод обсудить проблему Февральской революции, вспомнить о ней. Мне хочется начать с того, чем закончил предыдущий оратор, – с утверждения, что общество ничего не выиграло. Если коротко говорить о смысле Февральской революции, то, во-первых, она, а точнее Временное правительство впервые провозгласило Россию республикой. Это было великое событие в истории страны. А сама Февральская революция началась полной амнистией политических заключенных и отменой смертной казни. Свобода слова, печати, союзов, собраний, стачек, отмена сословных, вероисповедальных, национальных ограничений, подготовка Учредительного собрания на основе всеобщего равного прямого тайного голосования – это все свободы и достижения, которых Россия не знала. Замена полиции народной милицией, ликвидация жандармерии, демократизация армии, ликвидация Сената, министерств и канцелярий Императорского двора, провозглашение автономии Финляндии, декларация о независимости Польши, подобающее устройство церковных дел – церкви вернули самоорганизацию и дали возможность самой устраивать и определять свою жизнь, нужды и судьбы – Россия, по общему мнению тогдашних политиков (в том числе и В.И. Ленина в «Апрельских тезисах»), стала самой свободной страной в мире. Это чего-нибудь стоит в российской и мировой истории! Надо сказать, что Февральская революция практически поставила точку в том длинном ряду дуэлей между обществом и властью, о котором говорила здесь Наталья Дмитриевна Солженицына. Начиная с реформаторов 18 века – Сперанского, великих реформ 60-х годов, попыток 1905-1907 годов – сдвинуть Россию вперед, на пути гражданского правового общества удавалось только частично. А Февральская революция открыла простор для всего этого. Она действительно сделала страну свободной, демократической буржуазной республикой, сохраняя основные рычаги цивилизационного развития мира – рыночную экономику, частную собственность, уважение прав и свобод личности.
     Я думаю, что мы должны уже по новому стилю праздновать в России победу Февральской революции и всемерно подчеркивать это великое событие в нашей российской истории.
     Если мы здраво оценим нашу сегодняшнюю жизнь, то увидим, что и сегодня идеалы, провозглашенные Сперанским и другими реформаторами, а также Февральской революцией, у нас до сих пор еще не проведены в жизнь, не осуществлены. Почему? И мы до сих пор еще вырабатываем гражданское общество. Мы только на пути к этому и многого еще не достигли. И именно Февральская революция явилась историческим провозвестником всех тех событий, которые грянули в конце 20 века. В 90-е годы практически мы вернулись к февралю 1917-го и от него начали движение и – хорошо ли, плохо ли – продолжаем его сегодня.
     В статье Александра Исаевича Солженицына о Февральской революции много позитивного, полезного, исторически достоверного, в ней потрясающие детали, великолепные характеристики. Мне кажется, что Александр Исаевич был прав, объясняя поведение Николая II занятостью в основном семейными проблемами, проблемами детей, болезнью сына. Правда, я не согласен с тем, что царь предал нас ради семьи. Николай II был человеком достаточно образованным, он прекрасно знал историю, знал, чем кончились упорства и противодействие вектору революции, например, в 17 веке в Англии: король Карл I взошел на плаху. Или в 18 веке во Франции, когда на плаху взошли Людовик XVI и Мария Антуанетта. Он старался избежать плахи, захотел сохранить жизнь себе, жене, детям, наследникам. И поэтому он совершенно обоснованно говорил, что хочет уйти от политической деятельности. В одной из своих статей я подчеркивал, что семейный, деполитизированный характер царя – спорный вопрос.
     Если говорить об общих оценках, Александр Исаевич говорит о «грязном» цвете Февраля, за которым последует мерзостный цвет Октября. Но мы же не можем зачеркнуть, например, опыт Великой французской революции, несмотря на жестокий террор якобинцев и ужасающую диктатуру Наполеона, подчинившего себе пол-Европы. И также с Февральской революцией в России – я бы не придерживался обвинительной позиции. События в России развивались в соответствии с духом ее цивилизации так, как они развивались. Я считаю, что мы должны сегодня не зачеркивать, а возвышать события 90-летней давности. Я думаю, что это была не «духовно омерзительная», а нормальная революция переходного периода, когда вся система была в кризисе и наступала эпоха совершенно нового развития страны в условиях индустриализации, буржуазной демократии. Тогда огромная многонациональная, многоконфессиональная Россия была буквально втянута в жернова мирового цивилизационного развития. А характеристики вроде «духовно омерзительная» это в какой-то мере художественные средства, а в какой-то – итог размышлений историка. Но мне бы не хотелось, чтобы характеристики этой статьи стали определяющими для тех, кто будет тянуться вниманием к событиям февраля, пытаться узнать о них и понять их, еще раз прикоснуться к исторической правде тех дней.
     Ряд характеристик «Размышлений...» у меня как у историка вызывает сомнение. Мне трудно поверить, что все было так плохо, от того, что в России тех времен не обнаружилось «святой Руси» – пошатнулась вера, не «работала» церковь, и все это в конце концов привело к неверию, безбожию, аморальности – люди стали хвататься за топоры и косы, общество стало разваливаться, и все закончилось Октябрем. Я думаю, что это не совсем так. И советую вспомнить знаменитые слова Белинского о том, что русский народ в своей сути народ атеистический. Да эта «святая Русь» вырезала сотни тысяч людей во времена восстаний – Разина или Пугачева. Патриархальная, общинная, отсталая, доведенная до ужасающего состояния крепостная Русь жестоко сводила счеты со своими угнетателями. А как Пушкин говорил о народном бунте – ужасном, стихийном, страшном, а это все было в тот период, когда Русь, по мнению Солженицына, была еще «святой». Я бы отнес эти характеристики на счет художественной увлеченности автора, их вряд ли можно принять исторически.
     А вот во всем, что касается деталей или, например, отношения командующих фронтами к царю и к его отречению, описание, как революцией никто не руководил, она вспыхнула стихийно – это все замечательно и правильно сказано. Действительно, какие-то слухи, мелкие беспорядки тех дней во многом определяли исторические события. Александр Исаевич показал это очень верно, художественно и исторически четко. Но что касается больших обобщений исторического и цивилизационного порядка – с автором «Размышлений...» можно спорить.

мнение третье
     Владимир Петрович Лукин: Почему случаются революции?
     Я думаю, что мы собрались не для того, конечно, чтобы рецензировать замечательную яркую работу Александра Исаевича. Процентов на 80, когда читал эту статью, я соглашался с тем, что Солженицын пишет. Тем не менее, я думаю, речь идет не о рецензии, а о некоторых соображениях в связи с самим явлением – сложным и драматическим – российской истории. Нам надо постараться по мере наших сил ответить на ряд вопросов, на которые, как справедливо было уже сказано, до сих пор нет ясного и глубокого ответа. Потому что ответить на вопрос, почему случаются революции вообще и в России в частности, и что сделать, чтобы их не было, – это равнозначно тому, чтобы раскрыть одну из главных тайн человека и человеческой истории.
     Есть много ярких на этот счет работ. Но по моему глубокому убеждению, эта тайна до сих пор не открыта. Сам Александр Исаевич очень хорошо, по-моему, сказал, что революция – это такой хаос, который возникает внезапно и в котором есть однако какой-то твердый стержень. И что она может побеждать даже без всякого руководства и без всякого управления.
     Если говорить о Февральской революции, о нескольких днях или последовавших за ними нескольких месяцах отдельно от всего, вне контекста с тем, что было, вне контекста с тем, что происходило в это время и вне контекста, что было потом, – это очень сложно. И вот уважаемый Андрей Николаевич, по-моему, постарался определить свое отношение к Февральской революции как таковой. Но мне кажется, что все-таки более верно говорить о Февральской революции как о важном эпизоде в череде эпизодов исторической драмы, когда Россия уже прошла одну революцию, две неудачные войны и решающую стадию еще одной войны, в разгар которой случилась революция. Кстати, российские реформы, как правило, начинаются после неудачной войны. Так было после Крымской войны, так было после войны 1905 года. И вот очередная война с неясным исходом, хотя сам Александр Исаевич считает, что у нас были серьезные возможности для победы, и многие другие так считают. Но исход был к тому времени неясен.
     Что же на самом деле с нами случилось тогда и можно ли извлечь какие-то уроки исторические из этой серьезнейшей национальной драмы? Каковой была революция в целом и февраль как существенная часть этой революции? Случился с нами, на мой взгляд, серьезный трагический срыв в процессе перехода страны из состояния традиционного старого в состояние новое. Сама по себе необходимость перехода, адаптации России к новым реальностям сомнения, по-моему, вряд ли у кого-то могла вызывать. Это испытали многие страны. Это испытывала и Россия.
     Но проблема состояла в том, как найти верные пути, найти очень точное соотношение между двумя вещами – между самобытностью страны, традиционностью страны, между инерцией важных форм жизни и реальностью нового времени. И Россия шла по этому пути уже довольно давно. Многие говорят, что Россия такая уж особая и такая уж совершенно на всех непохожая, что она двигалась иначе, чем другие страны. Давайте сравним ее с Австро-Венгерской империей. Она не была в классической форме более демократична, чем Россия в это время.
     Да, там в 1907 году впервые были введены всеобщие выборы. Пожалуй, это единственное, что можно сказать. А все остальное было – системы управления были очень похожими на российские. Роль законодательных органов там была не превышающая российскую Государственную Думу, а главное, во время войны австро-венгерский парламент был распущен, насколько я помню, в 14 году и приступил к работе в 17 году. Тогда как в России Государственная Дума, выбранная непрямым способом, а может быть для начала это и правильно, потому что и в Англии вначале непрямым способом выбиралась, но Дума-то работала. И сыграла вполне специфическую роль во всей этой истории. Поэтому говорить о том, что Россия была уж такой ветхой традиционалистской страной в это время не приходится. Она быстро развивалась. И потом случился срыв. Что является причиной?
     Александр Исаевич там говорит обо всех причинах: это и война, это и разрыв огромный между обществом и властью. Виноваты и те и другие. Это тоже правильно. Но проблема-то этого разрыва не только в событиях февраля. Она начинается очень давно.
     Сейчас по телевидению выходит разное лубочное барахло, извините меня за выражение. Сейчас я о Троцком смотрел произведение. Но там упорно какие-то странные люди силятся доказать, что Ленин был немецким шпионом, а Троцкий был в отличие от него английским, по-моему, шпионом. И в этом вся беда.
     Я представляю себе типаж людей с такого рода сознанием. Но от этого же не легче. Проблема-то разрыва, она состоит в том, как справедливо говорит Александр Исаевич, что и церковь не смогла создать определенные системы морального примера и духовной мощи, чтобы за ней следовали. И ведь уничтожали храмы далеко не только одни комиссары.
     А разрыв этот произошел еще тогда, когда неистовый Виссарион Белинский стал говорить свои резкие слова, жестокие слова. Он менял свои убеждения очень часто, и на диаметрально противоположные. Но всегда использовал язык экстрима, язык ненависти. И потом пошли все эти Нечаевы, Ленин и Троцкий были продолжением этого процесса. Это очень национальное явление, что бы там ни говорили. И Керенский в какой-то степени. Это явление разрыва.
     Я глубоко убежден, если бы не слабость власти, то Россия избежала бы этой трагической судьбы. Судьбы февраля, октября и ноября. Произошел дикий, ужасный срыв.
     И вторая сторона проблемы состоит в том, как сделать так, чтобы в России не произошло срыва в 21 веке. Это не такая уж простая история. Потому что разрывы существуют – экономические, социальные и т.д.
     Недавно мне пришлось читать мемуары Феликса Юсупова, организовавшего покушение на Распутина. Меня поразили больше всего даже не все эти эпизоды и т.д., а то, что человек живет в том мире, в котором он живет, беременном революцией, но о чем он главным образом думает и пишет? Он думает и пишет о балах, которые он устраивает. Он очень любил балы устраивать. И самое интересное, что когда он бежал в Европу, то он тем же самым и занимался. Сейчас бы это назвали гламуром, да? А вот тогда это называлось по-иному, а толку-то, что по-другому называлось? Полная безответственность власти и элиты перед страной и перед своей собственной судьбой.
     Делом не в том, будем ли мы ругать Февральскую революцию или хвалить. Конечно, это был взрыв, где проявлялись и героизм, самоотверженность, надежды. Но проблема состоит в том, что все это второстепенно по сравнению с одной главной проблемой. Страна должна адаптироваться к современности с учетом своей сущности, своего лица, своих традиций. Если не обращать на это внимания, то это приводит ко многим трагедиям.
     Говорят, что революция пожирает своих сыновей. А внуки – пожирают революцию. Это классический ход… Сделать уклон в сторону самобытности? А если страна не выдержит конкуренции с другими более мощными, она просто не может существовать в новом мире.
     Посмотрите на Китай. Как говорил один из их лидеров, не важно, какого цвета кошка, важно, чтобы она мышей ловила. И они ловят мышей уже два десятилетия. Таким образом, являются крупной страной, самобытность они не теряют, по столбовой дороге идут, и капиталистические формы, современные формы у них развиты больше, чем у нас.
     Вот этот синтез нам надо продумать, надо умерить пыл разрыва.

мнение четвертое
     Андрей Сергеевич Кончаловский: Бог дал царя – это заблуждение.
     Обсуждать или даже высказывать мнение по поводу работы Александра Исаевича ответственно и очень трудно. Во-первых – он последний российский писатель, которого можно назвать «совестью», а во-вторых – потому что роль литературы в наше время изменилась. В свое время за Толстым шли: он создал учение и немало потрудился для создания революционного состояния страны. Солженицыну же повезло, потому что он писал в то время, когда еще читали. Он проделал гигантскую работу, и статья его выпадает из общего потока потому, что его прорвало, он стал выражать свои эмоции. Я благодарен, что меня позвали на это обсуждение, потому что его статья заставила меня задуматься о проблемах страны, о проблемах, которые волнуют мыслителя такого масштаба. Оказалось, что и Толстого, и Солженицына волнуют схожие проблемы: философское осмысление истории – в первую очередь истории России. Основной вопрос: есть ли закономерность в истории или движение истории есть только цепь случайностей? На самом деле и то, и другое в истории играет огромную роль, также как личность и совокупная воля. Только Толстой говорил о «совокупной воле», а Александр Исаевич говорит «о состоянии в обществе». Александр Исаевич точно подтверждает самое главное определение общества – именно того общества, в котором вызревала февральская революция. Общество – это гигантский, абсолютно не тронутый и «не продремавшийся» массив. Я имею смелость утверждать: до сих пор «непродремавшийся» массив, потому что он не имеет никакой связи с верхним слоем правящего класса. Настаиваю: никакой. И я думаю, что пассивность нашего общества во многом определяет трагедию нашей страны. А может быть, в этом и мой оптимизм. Потому что если бы наше общество не было бы таким пассивным, то страну разнесли бы уже не раз. Во всяком случае, ХХ век давал для этого массу возможностей, включая недавние 90-е годы.
     И с этой точки зрения, можно задаться вопросом: а была ли революция? Мне, например, трудно согласиться с тем, что февральская революция была буржуазной. Потому что, по моему мнению, в России буржуазии до сих пор не возникло. Ведь буржуазия – это не потребительская корзина. Буржуазия – это сознание своих прав. В Европе класс буржуазии начал возникать в XII веке, и уже к XIV веку этот класс стал предъявлять свои права суверену. В этом, собственно, и были предпосылки к созданию конституционной монархии. Потому что конституционная монархия возможна только тогда, когда есть класс, который обладает политической и экономической властью. Это мысль Плеханова. В России же этого класса никогда не было, потому что нашим купцам и промышленникам просто разрешали быть богатыми, и их это их абсолютно устраивало. У них никогда не было прав, и они, главное, их не хотели. Вспомните, например, купцов у Гоголя. Они кланялись в ноги, давали взятки, и их это вполне устраивало. Поэтому то, что мы называем гражданским обществом, возникшим в Европе с развитием городов на рубеже XIII-XIV веков, в России не существовало.
     И Александр Исаевич не случайно пишет о тонкой прослойке, о «толпишке», которая изменила суть всего строя именно потому, что массив «не продремался». Плеханов по этому поводу говорил, что он приветствовал февральскую революцию, думая, что буржуазия получит права, и после этой революции Ленин был уже не нужен. Только русский народ этого не знал. И с этой точки зрения, самое существенное то, что подымает Солженицын этот вопрос. Еще Гершензон сказал, что «Петр I накрыл Россию тонким плащом цивилизации». И именно в этом тончайшем «цивилизационном» плаще вызревали революционные идеи, приходившие с Запада. «Массив» же не реагировал на это, а когда среагировал, то разнес все, потому что масса недовольства была критической.
     Единственное, с чем мне трудно согласиться, так это с тем, что царь Николай II предал Россию. Александр Исаевич говорит так потому, что он художник и его темперамент не выдерживает, понимаете? Но мне кажется, что даже исходя из того, как у него описано состояние общества на тот момент, это не так. Один процент общества был поражен либеральными идеями. Они были нетерпимы: если убивали какого-то губернатора, то говорили: «Собаке собачья смерть!» В обществе была ненависть, оторванные ноги, убийства, принципиальные революционеры с горящими глазами.
     И хотя все это было очень «по-русски», но к стране в целом отношения не имело, потому что находилось наверху. И до сих пор находится там. И все переделки, разделки происходят до сих пор. И до сих пор, к сожалению, наши выборы не могут быть абсолютно справедливыми в силу того, что в России не сформировалось правосознание. Поэтому народ не контролирует и не хочет контролировать действия избираемого парламента. Это происходило тогда и точно так же происходит сейчас.
     Я, конечно, культурологический детерминист, потому что считаю: культура определяет политику, а не наоборот. Все попытки изменить культуру при помощи политики кончались жесточайшими провалами и кровавым месивом. Это было и у нас, и у Мао Цзэдуна. Вспомним, как Мао Цзэдун сказал Никсону: «Я пытался изменить китайский народ, у меня не получилось». Об этом Киссинджер пишет.
     Мне кажется, это самая главная проблема. Может быть, я не понимаю чего-то или абсолютно по-другому воспринимаю Россию. Но как мы воспринимаем Россию? Мы воспринимаем Россию как некую страну, которая идет по особому пути. Но, дорогие мои, Россия отделена была от Европы «железным занавесом» не коммунизма, а другой религией. Религией восточной церкви, которая обожествляет власть. И поскольку власть в восточной церкви обожествлена, а в латинской церкви она была отделена, то складывается абсолютно разная концепция во взаимоотношениях с властью. У нас ведь до сих пор говорят, что власть – от Бога. Бог дал царя, Бог дал этого, Бог дал того. И это самое серьезное наше заблуждение. Что случилось бы, если бы Николай II принял жесточайшие меры, подавил бы все? Он мог бы удержаться. Но дело ведь не в этом. Дело в том, что все равно остался бы тот разрыв, который существует до сих пор между колоссальным, нетронутым «массивом» и интеллектуальной верхушкой, интеллигенцией, как хотите ее называйте – но не буржуазией. Потому что интеллигенция всегда была против правительства и должна быть против. А буржуазия может быть вместе с правительством. У нас, как только кто-то ладит с правительством, – говорят: продался! Это концепция русского интеллигента – быть всегда против. Потому что власть всегда действует так, как она хочет, а не так, как хочет народ. Так что, если бы Николай подавил все, этот разрыв не удалось бы преодолеть: верхи были поражены либеральными идеями, а низы не хотели этого слышать. Им это было неинтересно. И этот разрыв между интересами существует до сих пор. И если мы этот разрыв не преодолеем, то у нас опять будет иллюзия, что мы сейчас построим новое общество. Только назначьте правильных людей, чтобы не воровали. А таких нет! Нельзя сказать: вот эти хорошие, а эти плохие! Все мы люди одного и того же общества.
     Так где же все-таки точка, от которой Россия пошла в катастрофу, в обвал? Я не историк, но мне кажется, что Россия имела шанс стать государством с конституционной монархией, когда возникли две первых республики: Псков и Новгород. Они были потоплены кровавым способом: всем отрубили головы. А это было первое зарождение русской буржуазии. После этого буржуазии не было и нет до сих пор. Это и есть точка бифуркации пути, по которому Россия идет и сейчас.

От анархии – к жесткой власти

Писатель Александр Проханов и депутат Владимир Рыжков обсуждают статью Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией»

Хаос с невидимым стержнем

Историки обсуждают статью Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией»

     Представляем участников встречи: доктор философских наук, заведующий отделом Института философии РАН А.А. Кара-Мурза, член научного совета Московского центра Карнеги профессор А.В. Малашенко, профессор Православного университета Святого Иоанна Богослова, ведущий научный сотрудник Национального института развития РАН историк В.Л. Махнач.

     Российская газета: Через год в России будут новая Дума и новый президент, общество опять взбудоражено, пришли в движение политические силы, которые наверняка чему-то учились у истории. Эти уроки и хотелось бы сегодня осмыслить вместе с вами.
     Алексей Малашенко: Я совершенно не собираюсь оспаривать важность темы, которая собрала нас за этим столом, напротив. Так совпало, что текст Солженицына пришелся весьма ко времени, он действительно созвучен той ситуации, которая сейчас существует в России. Но хочу сразу обратить внимание на то, что дискуссия вокруг Февраля в нашей истории разворачивается по двум направлениям, двум осям.

     Во-первых, напугать общество нехорошими либералами, которые уже однажды Россию разрушили, а во-вторых, показать, что только сильная власть способна спасти положение. При этом ставится задача сравнить тогдашних и нынешних либералов. Те были совсем плохие, но сумели своего добиться, эти тоже плохие, но послабее. А главное в этом сравнении – сама власть: та власть была слабой, а эта, нынешняя, с ее вертикалью, обязана не допустить повторения того, что однажды уже произошло с нашей страной. И тут возникает еще один любопытный вопрос. Чем же были плохи либералы 17-го года? Тем, что в конечном счете привели к власти коммунистов. Полностью разделяю этот вывод Солженицына. Ну а чем плохи нынешние либералы? Коммунистов к власти они не приведут, это совершенно ясно. Поэтому отождествления не получается, или оно получается некорректным.

     РГ: В начале 90-х молодая российская демократия спонтанно ассоциировала себя именно с Февральской революцией. Продолжалось это недолго, никаких серьезных научных исследований так и не последовало, вопрос идейной преемственности повис в воздухе.
     Малашенко: Вы имеете в виду идейное совпадение, продолжение?
     Алексей Кара-Мурза: Ну да, от идеи тех февралистов, как говорит Солженицын.
     Малашенко: Давайте сразу условимся, что будем отличать нормальный либерализм от радикального, который иногда называют термином «большевизм наоборот». В принципе либерализм как идейное течение пусть, конечно, существует, но трагедия в том, что самостоятельным политическим явлением в России он так и не стал. Либералы 17-го года были просто обрублены Лениным, нынешние либералы фактически не сумели себя полноценно проявить. Этот парадокс объясняется довольно банально: ни тогда, ни теперь не было внутренней подготовленности общества к восприятию либеральных идей и традиций, хотя лично я не сомневаюсь, что они крайне необходимы и востребованы. Без либеральной оппозиции, без нормального общения с ней, без равноправного соперничества идей нам придется опять лететь с одним крылом. Мы уже прилетели с одним крылом в 17-м году, прилетели с одним крылом в 91-м году, и по-прежнему мы больше машем только одним крылом. Нам необходимо это второе крыло. Поэтому потребность в либерализме – это потребность не только для общества, но и для государства, для самой власти. С моей точки зрения, она сегодня не совсем это понимает.
     Владимир Махнач: Все то, что сказал сейчас Алексей Всеволодович, заставляет меня перебросить мостик через 90 лет. Начало ХХ века в России неизменно представляют как «либеральное». Какие же партии или фигуры в подтверждение этого тезиса приходят в голову старательным интерпретаторам истории? Кадеты. Но любой человек, знакомый с работой русского эмигрантского историка В. В. Леонтовича «История либерализма в России», согласится с его доводом: тот, кто стремится сломать государство, тот не либерал. А кадеты были типичными радикалами, они даже не скрывали, что их цель – сломать государство. Худо-бедно за либералов сходят октябристы предреволюционных лет. На самом деле, октябристы были левыми либералами, националисты Шульгина – правыми либералами. А радикалы – кадеты и прогрессисты – за пределами либерализма, это подрывной элемент, в значительной степени существовавший на зарубежные вливания, только не из Германии, а из англосаксонских стран. Про германское золото Ленина знают все, а про американское золото Милюкова и Кусковой кто знает? Этого как бы и не было в нашей истории. Я не собираюсь пугать читателей рассуждениями о жидомасонском заговоре, но стремление устранить конкурента, выбить из седла Россию – самую растущую капиталистическую державу в начале ХХ века, это было. Для этого и науськивали Японию на Россию англосаксонские политические круги при деятельной поддержке российских радикалов.
     А кто сегодня у нас либерал? Егор Гайдар, который сначала радикально обосновывал превосходство социалистического способа производства, а потом так же радикально ломал то, что еще оставалось «от социализма» и что не обязательно было ломать? Есть у нас даже Либерально-демократическая партия, но, при всем моем почтении, в ее рядах я не вижу ни либералов, ни демократов. Впрочем, может быть, у меня аберрация зрения или дальтонизм.

     РГ: Владимир Леонидович, давайте вспомним начало 2000 года, первое публичное Послание и. о. президента РФ Владимира Путина «Россия на рубеже тысячелетий». Изучив его чуть не в лупу, политические аналитики не только в России, но и за рубежом уже тогда пришли к выводу, что будущий президент России позиционирует себя как умеренный либеральный консерватор. И, в общем-то, чего естественнее: ведь умеренный либерализм присущ сегодня почти всем российским политическим движениям, даже если они и не пишут этого на своих знаменах, не декларируют в своих программах.
     Махнач: Об этом и речь: либеральная составляющая в политической жизни России, конечно, нужна. Но когда за либералов выдают себя люди, которые таковыми не являются, встают вопросы: если это оппозиция, то почему она прячет лицо и какие на самом деле она преследует цели? На этот счет нелишне напомнить еще одну мысль Леонтовича: либерал – это тот, кто поддерживает либеральные начинания государства и отказывает в поддержке нелиберальных начинаний.
     При государе-императоре демократия была составным элементом государственной системы. Начиная с великих реформ Александра II, она существовала на муниципальном уровне и называлась земством. Сразу параллель – никакого земства сейчас у нас нет и муниципального уровня тоже нет. С 1906 года по 1917-й огромное место в политической жизни России занимала Государственная Дума. Но февральский режим уничтожил все демократические институты, все элементы, кроме охлократических. Ликвидировав монархию и династию, Временное правительство последовательно узурпировало все функции верховной власти, затем законодательной власти и, наконец, в значительной степени – судебной власти.
     Демократия, как известно, выстраивается только снизу. Можно представить себе государство, в котором будет двухпалатный, трехпалатный, пятипалатный парламент, даже несколько Общественных палат, но если внизу будут одни чиновники и дядя милиционер, демократии не будет. Тут опять переброшу мостик через 90 лет, но теперь уже в наши дни. С конца 80-х годов минувшего столетия возможность формирования демократической составляющей у нас все больше усекается и сокращается. В 1990 году бюрократия попрала волю народа, выраженную на референдуме, и провела расчленение государства. В 1993 году развивающаяся демократия была придавлена в результате разгрома Верховного Совета, а затем ликвидации местных Советов. Естественное следствие этих процессов – возвращение старой номенклатуры во власть, где она всеми способами стремится восстановить свои утраченные позиции. Предложение избирать 50 процентов депутатов Госдумы по партийным спискам вместо мажоритарных выборов по одномандатным округам стало первой попыткой уменьшить долю демократии в политическом процессе. Тогда ее усекли, теперь ее уничтожили: выборы будут проводиться только по партийным спискам. Это уже напоминает выборы в Учредительное собрание – детище февральского режима, которые проходили именно по партийным спискам в отличие от выборов земств. Я – историк, мне пророчествовать не пристало, поэтому не стану высказываться, к чему это может привести. Остается только констатировать: увы, повторяем зады февралистов.
     Нужен ли социально-политический плюрализм? Да, конечно, он даже при монархии нужен, не говоря уж о демократии. Но при этом должны быть и некие базовые ценности. Десять лет назад я в присутствии прессы произнес страшные слова, сказал, что у нас может быть политическая многоплановость и в то же время вполне созидательный процесс. Но при одном условии: если в наших представительных учреждениях станут заседать национальные консерваторы, национальные либералы, национально мыслящие социалисты. Как в Великобритании. Они обязательно договорятся друг с другом, если будут национально мыслить. Не смогут договориться только никак не мыслящие или мыслящие по-прежнему интернационально. Потенциал русского национализма на протяжении последних 15 лет в усеченной, обглоданной России растет. Давно пора это было понять, имея в виду, что национализм реализовывается в разных формах. Может реализоваться в чудовищных формах нацизма, но так было только в гитлеровской Германии, это довольно редкое явление. Если ему очень мешают, может реализовываться в гораздо более симпатичных формах испанского фалангизма. А если ему не мешают, если, наоборот, стараются поддержать национальных консерваторов, либералов и социалистов, то может реализоваться в привлекательных формах британского парламентаризма, в самом широком смысле этого слова.

     РГ: Слушая вас, невольно приходишь к выводу, что в нашем понимании сильная власть – это власть бюрократическая, другой пока не дано. Но почему она не может быть сильной, будучи умеренно либеральной?
     Махнач: Потенциал у нас есть, но путь реформ, который мы избрали, начиная с Горбачева, от этого потенциала уклоняется. Я совсем не экономист. Немного знаю историю хозяйства как профессионал. Тем не менее, когда я увидел указ Горбачева о знаменитой кооперации, у меня буквально с языка сорвалось: для кого сделан этот указ, для предпринимателей или воров? В результате мы подорвали позиции и настоящей кооперации, которая в нашей стране была одной из самых развитых в мире. Так же точно уничтожили и все зачаточные формы общественной инициативы, существовавшие даже в брежневское время. Сколько у нас было творческих союзов, обществ охраны памятников культуры, обществ защиты животных и т. д. Все старательно задавили, следа не осталось. Додавливали при Ельцине.
     Кара-Мурза: Я согласен с профессором Малашенко, что Февральская революция не случайно попала в фокус общественного внимания. Каждая политическая сила стремится использовать юбилей революции в своих интересах.
     Кстати, и мы тоже, люди разных убеждений, собрались в «Российской газете» потому, что для всех нас Александр Исаевич Солженицын – фигура консолидирующая. И очень хотелось бы, чтобы дискуссия, возбужденная его текстом о Февральской революции, стала общенациональной, а не ушла в какие-то партийные предпочтения.
     Согласен с предыдущим выступающим: солженицынский идеал России – это не только традиционная монархия, но и сильное местное самоуправление, земское движение. Поэтому и хотелось бы мне назвать самых видных деятелей этого движения, чьи имена обязательно надо вернуть России. Александр Исаевич уже много сделал для этого. Недавно мы издали книгу «Князь Георгий Львов: возвращение имени». Это был руководитель общеземского движения, одна из опорных фигур российского либерализма, законный премьер-министр России, назначенный на эту должность императором еще до своего отречения. Он лежит на русском кладбище в Сент-Женевьев дю Буа, но я не уверен, что хотя бы кто-нибудь из чиновников российского посольства в Париже придет и положит на его могилу пару гвоздик. Еще одна выдающаяся фигура – Дмитрий Николаевич Шипов, руководитель Московской губернской земской управы, классический славянофил, сторонник Земского собора при государе-императоре. Идеалом первых российских земцев была земско-соборная Россия. Эта альтернатива, более чем умеренная, дальше которой земцы поначалу не шли, реально существовала в России на рубеже XIX-XX веков, и если бы ее оценила тогдашняя власть, судьба России сложилась бы совсем по-другому. Но земцам долго не давали даже собираться, каждый мог заниматься у себя только хозяйством, но не политикой. Собираться удавалось лишь под видом различных выставок и конференций.
     Махнач: Не разрешали на общероссийском уровне. А на губернском уровне могли собираться и заседать хоть до посинения.
     Кара-Мурза: Это верно. Но вам же известно, Владимир Леонидович, что избрание Шипова председателем губернской земской управы на очередной срок вообще не было утверждено министром внутренних дел Плеве. Это была пощечина всей земской России. До 1904 года Шипов, помимо своей земской деятельности, был также лидером либерального движения, общественность видела в нем будущего премьер-министра страны. И если раньше о радикалах-либералах даже особенно и слышно не было и собирались они где-нибудь в Швейцарии, то после такой пощечины земскому движению все изменилось. Большинство земцев поняли, что по-шиповски уже не получается.
    В России была целая плеяда умеренных либералов, которая пыталась реформировать страну постепенным, эволюционным путем, хотя бы бегло назову их имена. Граф Петр Александрович Гейден, умереннейший человек, монархист, правда, уже западник, предводитель дворянства в Опочецком уезде Псковской губернии, президент Вольного экономического общества, депутат Первой Государственной Думы, создавший Партию мирного обновления. Николай Алексеевич Хомяков, сын знаменитого славянофила А.С. Хомякова, председатель Третьей Государственной Думы, октябрист. Михаил Александрович Стахович, Орловский губернский предводитель, депутат двух первых Дум, член Государственного совета, деятель февраля, генерал-губернатор Финляндии, потом посол в Испании. И много, много других. И что же сделал режим с этими умереннейшими людьми? Он вытолкнул их в оппозицию. Правда, когда оппозиция ожесточилась, они не удержались и там, потому что радикализм им претил. Шипов, которого при дворе считали «красным», а радикалы считали консерватором, со временем полностью отошел от земских дел. После большевистского переворота участвовал в белом движении, оказался в застенках ЧК и в начале 1920 года скончался в тюрьме. Ленин распорядился выдать его тело семье, и лежит он в семейном склепе на Ваганьковском кладбище. Вместо той блестящей плеяды, которую я перечислил, в либеральном движении верх взяли Петрункевич, Родичев, другие радикалы, которые видели в государстве только врага.

     РГ: Иными словами, такими их сделал сначала царский, а потом советский режим?
     Кара-Мурза: Ну а кто же? Скажите, вы можете вести полемику с оппонентом, у которого только один аргумент – булыжник? Я – нет. И они не могли, тем более посмертно. Почему могилу графа Гейдена, который умер в 1907 году, большевики разрушили в 1918-м, а заодно и кладбищенскую церковь? Им народное самоуправление претило даже в виде надгробий. Могилу Гейдена мы несколько лет назад восстановили. Недавно я побывал в Волоколамске, где Шипов начинал свою земскую деятельность. В бывшем здании уездной Волоколамской земской управы теперь тюрьма. Пришлось повесить мемориальную доску прямо на тюремной стене, благо, местные власти не возражали. Надо сказать, их очень взволновала судьба знаменитого земляка.

     РГ: Все-таки, кому мстила власть – либералам или земцам?
     Кара-Мурза: Даже история не делала такого различения, а уж власть и подавно. Если бы после революции 1905 года в России наступила республика, уверен, земское движение выдвинуло бы в президенты графа Гейдена, про которого так и говорили: «Готовый президент». Хотя он предпочитал жить в своем имении на Псковщине, где создал образцовый сельскохозяйственный комплекс капиталистического типа. Но знаете ли вы, что все-таки нашелся в России государственный деятель, который не только оценил, но и позвал к себе на службу почти всех лидеров земского движения? Шипова, Гейдена, Стаховича, Хомякова и других умеренных. Вы уже догадались, кто это был? Да, Столыпин. Он сразу им честно сказал: первые роли вам дать не могу, я сам в тисках. Гейден решил: «Все равно идем, забудем все разногласия, даже если нас проклянет общественность» – ведь уже шли военно-полевые суды, уже душили Россию «столыпинские галстуки». Петр Аркадьевич был откровенен с земцами, не заигрывал, но то, что он мог им предложить, выглядело настолько декоративным занятием, что Гейден, выйдя от премьер-министра, сказал Шипову: «Такое впечатление, что нас приглашают на роль наемных детей при дамах легкого поведения». Он был очень остроумный человек.

     РГ: И все-таки они не пошли. Почему? Решили не «измазаться»?
     Кара-Мурза: Да нет, решили служить России пусть даже на вторых ролях, но вопрос отпал, когда не стало Столыпина. И все-таки одного из земских лидеров, Николая Алексеевича Хомякова, он успел выдвинуть в председатели Третьей Государственной Думы. Это помогло отвести альтернативную фигуру графа Бобринского, человека намного более правых взглядов, чем сам Столыпин. За Хомякова, умеренного либерала, центриста, проголосовали даже кадеты. Но чем это кончилось, известно: не выдержав полемики между левыми и Пуришкевичем, Хомяков оставил свой пост, и в председательское кресло сел Гучков. После Октябрьского переворота Хомяков возглавил Красный Крест Добровольческой армии, с ее остатками ушел в Константинополь. Четыре года назад я разыскал его могилу на православном кладбище в Дубровнике, там все разбито после того, как Милошевич схватился с хорватами. Могила Хомякова тоже нами восстановлена. Вот такими были деятели Февраля – патриотами и государственниками.
     Вопрос о том, что такое патриотизм и что такое государственность, очень непростой вопрос. У меня тут некоторые расхождения с Владимиром Леонидовичем, хотя после любой полемики мы все равно находим общий язык. Для меня либерализм – несколько более глубокое явление, чем просто обрубить и сказать: «Досюда либералы, а дальше уже разрушители государства». Либерализм рассматривает себя как альтернативную форму организации государства. Если рушится власть и порядок, счастье страны – если у нее есть настоящие либералы, которые не станут потакать развалу и мародерствовать на развалинах, а возьмут на себя государственное дело.

     РГ: Уточним для читателей исходные принципы либерализма. Их много, но главных, кажется, два. Первый: блаженны имущие, то есть частная собственность неприкосновенна, а отсюда и свобода предпринимательства, свобода рынка. Второй: моя свобода кончается там, где начинается свобода другого человека, а отсюда и идея гражданского общества, правового государства. Если еще учесть, что возник либерализм всего два века назад в ответ на монархический абсолютизм, просто диву даешься, откуда в этой идеологии берутся радикалы.
     Кара-Мурза: Если любить только свою свободу, пренебрегая чужой, или, скажем, только свободу своего барина, пренебрегая своей, то это и есть радикализм. Именно поэтому холопство по отношению к власти очень часто в России оборачивается хамством по отношению к власти. Настоящий либерал не может быть хамом. Если он хамит, это не либерал. Но вот житейская проблема: я хочу расти, но тут надо считаться со свободой одного коллеги-профессора, там со свободой другого, а мне куда деваться? Знаете, кто лучше всех ответил на этот вопрос? Иммануил Кант, будучи, кстати, в этот момент нашим соотечественником, подданным русской императрицы. Хотите расти – растите вверх, а не вбок. Расти вверх можно безгранично, не задевая чужих свобод. Но только государство должно задать источник верхнего света.
     Малашенко: Так почему же такие влиятельные люди, в высшей степени порядочные и неглупые, ничего не смогли сделать? Почему так бездарно сошли со сцены, уступив ее радикалам? Что не сработало?
     Кара-Мурза: Сказалось отсутствие связки между высокой дворянской культурой и народом, который оказался в огромной каше, заварухе военной, кровавой, не понимая, за что воюет. И это назревало постепенно. Нельзя сказать, что был Февраль, а потом вдруг Октябрь.
     Малашенко: Нет, ты ответь: почему и впоследствии им не удалось создать себе социальную опору? И почему она потом так неожиданно появилась у большевиков? Одной войной, по-моему, это не объяснить. Что прозевали до февральских событий и что было прозевано потом, когда пришли к власти? Почему это было только на Невском проспекте, или, как сейчас говорят, «в пределах Садового кольца»? Как ни крути.
     Кара-Мурза: Солженицын правильно пишет о том, что кому-то уже в радость стало стрелять и шашками рубить народ, а среди народа тоже появилось немало ребят, которые стали считать за геройство подстрелить или замучить городового. И тот же самый Михаил Александрович Стахович, о котором я говорил, в Первой Думе прямо сказал: Господа и товарищи, давайте осудим любой террор, и правительственный, и революционный. Но тут прав профессор Махнач: кадеты не пошли на это, боясь потерять авторитет в массах.
     Мы все здесь профессиональные историки и Василию Осиповичу Ключевскому доверяем. Выступая на юбилее Московского университета в День Святой Татьяны, после Кровавого воскресенья 9 января, он сказал вещие слова: «Это последний император. Алексей царствовать не будет».
     Махнач: Прав Солженицын и в том, что Манифестом 18 октября народу дали избыточно много прав, явно не реализуемых в условиях эсеровского террора. Я согласен с Петром Аркадьевичем Столыпиным, который в этот момент произнес чеканную фразу: «Сначала – умиротворение, потом – реформы». Он не был лжецом, он после умиротворения провел более чем серьезные реформы. И реформы-то, между прочим, по сути своей либеральные. Не случайно, пока был жив Столыпин, правые либералы-националисты и левые либералы-октябристы его поддерживали. Но уже все пошло вразнос.
     Кара-Мурза: В мире многие народы уже поняли, что свою историю делить нельзя. Великую Французскую революцию идеологически подготовили либерал Вольтер и демократ Руссо. При жизни они ненавидели друг друга. Руссо называл Вольтера ненавистником народа, потому что тот, хотя и выступал за свободу, но за свободу не для всех, а только для избранных. А Вольтер, в свою очередь, называл Руссо бандитом с большой дороги. До крушения монархии они оба не дожили, и Французская революция разметала их кости. Но сегодня в Пантеоне – национальной усыпальнице великих людей Франции – их саркофаги стоят рядом.

Власть расплатилась за слабость

Активисты молодежных движений обсуждают статью Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией»

     Историческое исследование Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией», опубликованное в «РГ», дало повод к дискуссии и в среде молодых политиков. Эта среда неоднородна.
     Наблюдаются попытки сформировать студенческую оппозицию, но множится и число молодежных организаций, создаваемых в целях «антиоранжевой» профилактики. Как проецируется февраль 1917-го на сегодняшнюю реальность? В какой мере российская молодежь подвержена революционным настроениям? Об этом спорят студент РАТИ, член молодежного «Яблока» Александр ГНЕЗДИЛОВ, выпускник Государственного университета гуманитарных наук, один из лидеров Левого фронта Алексей САХНИН и аспирант МГИМО, активист движения «Молодая гвардия» «Единой России» Надежда ОРЛОВА.

     Алексей Сахнин: Я не читал Солженицына последние лет пятнадцать. А тут прочел «Размышления над Февральской революцией» и был потрясен тем, насколько это поверхностный текст. Александр Исаевич рассуждает о великих тектонических сдвигах, которые изменили судьбу страны, мира. Но вся его статья строится на том, что эти тектонические сдвиги произошли только потому, что «микробы кори», «нашедшие горла царских детей», сделали это не вовремя, точнее, если «Алексей заболел бы в Могилеве, а не в Царском Селе», то великой русской революции просто не было бы! Правда, в конце Александр Исаевич скрепя сердце вынужден признать: Николай II был хотя и примерным семьянином, образцовым христианином, но полным ничтожеством. И вот, признавая его ничтожество, Солженицын всего лишь в микробах кори, проникших к горлам царских детей, видит ту роковую стихию, которая предопределила ход дальнейших событий.
     Надежда Орлова: По-моему, ты просто обиделся.

     Сахнин: На что?
     Орлова: Ты обиделся, что он не узрел великую подготовку революционных умов к тому, чтобы Февраль осуществился. Обиделся, что корь оказалась выше революционных идей и воззваний.

     Сахнин: Мне обижаться не на что. Это Александр Исаевич чувствует себя обиженным. Он сидел в сталинских лагерях и винит за это революцию. Но его посадила не революция. Его посадила контрреволюция. Его посадил Сталин. Именно Сталин расправился с теми революционерами, и с большевиками, и с людьми из других партий, которые эту революцию творили. Он свернул все ее завоевания, он уничтожил власть Советов. Солженицын этого не понимает. Он обижен и обозлен. Он полагает, что в феврале имела место просто смута, наказание свыше, посланное нам за то, что «народ Бога забыл». Разве можно представить более поверхностную интерпретацию?
     Орлова: Леша, я согласна с Солженицыным: Февраль никто специально не готовил. Да, было брожение умов, были разрозненные выступления, но не было единой организующей силы. Все случилось как бы само собой.

     Сахнин: Революции не случаются сами собой. И эта революция тоже готовилась. Все революционные движения той поры были массовыми. В феврале 1917-го не было ни одного предприятия в Петрограде, которое бы не бастовало и рабочие которого не входили бы в казармы и не просили у солдат оружия. Не было ни одной казармы, которая не встала бы под ружье и не вышла на улицы. А Советы? Они состояли из представителей сотен тысяч рабочих. И появились еще до того, как пресловутое ничтожество отреклось от престола. Это и называется революцией.
     Орлова: Ну, допустим. Но почему революция случилась именно в феврале? Разве кто-то ее планировал, назначал дату? Нет, тут было стечение роковых обстоятельств, в том числе и таких, как корь у царских детей.

     Сахнин: Поверхностному сознанию всегда кажется, что история есть некий набор случайностей. Этот либеральный подход к оценке исторических событий антинаучен по своей природе. Тогда как рациональный научный метод – он всегда левый по определению. Он основан на анализе фактов, а не на их мистификации.
     Орлова: Но Солженицын не историк. Он пишет, например, о том, что Николай II был заботливый семьянин, поэтому и уехал из ставки в самый неподходящий момент. Мысли русского императора в те дни были пронизаны тревогой о детях. В результате он оказался не там, где ему следовало находиться.

     Сахнин: Солженицын просто тоскует по золотому веку русской монархии со всеми ее ужасами...
     Орлова: ... И плюсами.

     Сахнин: Которых не было.
     Орлова: Которые были.

     Сахнин: Так вот, человек, тоскующий по золотому веку русской монархии, вероятно, слабо представляет себе этот «золотой век». Но становится на защиту тех сил, которые его защищали. Вот и Солженицын последовательно воспроизводит логику классовой борьбы, только с проигравшей стороны.

     Александр Гнездилов: Вопрос в том, какой ракурс мы избираем при взгляде на Февральскую революцию. Моей дипломной работой в колледже была как раз Февральская революция и три взгляда на нее. Есть взгляд монархический, есть – левый, есть – либеральный. В основу монархического взгляда (это взгляд Александра Исаевича) всегда кладутся вопросы Бога и дьявола, вопросы греха: мол, если случилась революция, значит народ от Бога отступил. Левые трактуют революцию как борьбу классов. А либералы воспринимают ее как борьбу граждан за свои права и свободы. Я в данном случае отстаиваю либеральный взгляд.
     Сахнин: Большевики не сводили те три февральских дня к борьбе между пролетариатом и буржуазией. Но я хочу здесь от них дистанцироваться, да и вообще не связываю себя с большевистской традицией. Совершенно очевидно, что в те дни и пролетариат, и буржуазия, и крестьянство, и даже часть капитализировавшегося дворянства выступали заодно. Они выступали против прогнившей монархии.

     Гнездилов: Потому что у всех социальных групп существовал запрос на участие в управлении государством. Но до какого-то момента революционные настроения политизированной части общества не проникали в широкую народную среду. Был экономический рост, потребности основной массы населения более или менее удовлетворялись. Все это давало властям возможность управлять, не проводя серьезных структурных реформ.
     Сахнин: Ты находишь тут перекличку с сегодняшним днем?

     Гнездилов: Мне кажется, она очевидна.
     Орлова: Я тоже, читая статью Солженицына, пыталась ответить себе на вопрос, почему этот текст публикуется именно сейчас. Ведь 90-я годовщина Февраля – это лишь календарный повод. Александр Исаевич, вероятно, воспользовался им, чтобы поговорить о вещах, которые представляются ему актуальными для современной России. Он тут не только интерпретирует историю, но и сегодняшнюю мораль из нее выводит. Ну, например, такую: на первом месте у российского правителя должны стоять государственные интересы, а не семья. Был слабый царь, было слабым его окружение. Отсюда тоже мораль: главе государства надлежит быть жестким, он должен опираться на сильные фигуры в органах исполнительной, законодательной, судебной власти.

     Сахнин: Ты в этом не согласна с Александром Исаевичем?
     Орлова: Нет, я думаю, в этом он прав. Но Солженицын рисует царя еще и мучеником. Говорит, что Николай Второй пожертвовал престолом, чтобы не допустить кровопролития.

     Сахнин: Я хочу выступить адвокатом дьявола и встать на защиту Николая II. Давайте зададимся вопросом: а что он вообще мог сделать? Ведь Солженицын рассуждает в том духе, что надо было стрелять по революционной толпе из пулеметов и пушек. А кто стреляет из пулеметов и пушек? Из пулеметов и пушек стреляет народ, одетый в солдатские шинели. И этот народ в 1917 году ясно показал, в кого он будет стрелять, а в кого – нет.
     Орлова: Если ты у нас, Леша, адвокат дьявола, то скажи, пожалуйста, как, по твоему мнению, в тех обстоятельствах должен был вести себя Николай II.

     Сахнин: Николай II должен был застрелиться, по-хорошему говоря. Он просуществовал во главе гниющей страны 22 года, пальцем не пошевелив, чтобы спасти ее от разложения..
     Орлова: В 1905 году он дал народу права и свободы.

     Сахнин: В 1905 году эта страна и этот режим еще не до конца прогнили. Он издал Манифест, потом взял его обратно. Потом явился Богом данный Столыпин, потом Богом взятый Столыпин ушел в мир иной. Николай II ничего не предпринимал. А можно было сделать только одно – ввести диктатуру. С полным подчинением всех институтов общества и государства верховной власти. Это называется фашизм. Европа ведь после прошла этот путь. И как показала история, то был единственный способ избежать революции. Либо фашизм – либо революция. Третьего не дано. А в феврале 1917-го уже ничего нельзя было сделать. Потому что развилка была пройдена не тогда. Февраль и март – это уже результат закономерного процесса.

     Гнездилов: Когда в 1894 году Николай II восходил на престол, в обществе были сильны ожидания реформ. Например, участия представителей земства в делах внутреннего управления. Но он назвал эти ожидания бессмысленными. Вот тогда и была пройдена развилка.
     Сахнин: А в 1905 году, издав манифест 17 октября, Николай II вступил в союз с либеральной буржуазией и революционной интеллигенцией. Но абсолютистские режимы по природе своей не могут заключать союзы ни с либеральной буржуазией, ни с интеллигенцией. Поэтому либеральная буржуазия вынуждена быть революционной. Попутно замечу: либеральная буржуазия – это такая же деспотия по отношению к большинству народа, как и царский режим. Вспомните Пиночета.

     Гнездилов: Алексей, мне кажется, ты смешиваешь разные вещи. Одно дело – правоконсервативные режимы, которые используют либерально-рыночную экономику как средство своего выживания. И другое – по-настоящему либеральная система, в которой вне зависимости от классовой принадлежности люди обладают гражданскими правами и понимают эти права как возможность быть не строителями коммунизма или народом-богоносцем, а обычными гражданами. То есть людьми, строящими свое личное счастье.
     Сахнин: По-моему, это ты здесь впадаешь в фундаментальную ошибку, на которой сломалась партия «Яблоко». Ты путаешь экономический либерализм и политическую демократию. Смешиваешь их в одно целое. Экономический либерализм, конечно, имеет политические следствия. Но режим Пиночета как политическое следствие экономического либерализма был в тысячу раз показательнее, чем демократические режимы современной Европы. Да, в ситуации абсолютного спокойствия и благополучия можно обеспечить иллюзию политической демократии. Во Франции – можно. А в России – нет.

     Орлова: У меня вопрос. Леш, скажи, при сильном государстве и сильном правителе революция была бы возможна? Она была бы нужна кому-нибудь?
     Сахнин: Она была неизбежна.

     Гнездилов: Важно учесть следующий момент: после того как царем была распущена Государственная Дума, а затем он сам отрекся от престола, в России не осталось никаких легитимных структур. Это подготовило почву для Октября.

     Орлова: Рабочих и солдат на улице интересовала легитимность? Вот представь: кто-то завтра в Москве проводит митинг. Ради какой идеи люди могут прийти на него?
     Сахнин: Люди всегда приходят за великими идеями. Люди хотят, чтобы история принадлежала им...

     Орлова: Ради какой конкретной идеи сегодняшние москвичи выйдут на улицу?
     Сахнин: Сегодняшние москвичи придут завоевывать демократию, право самим определять свою жизнь. Точно так же, как на майдан пришли киевляне два с половиной года назад.

     Орлова: И чем это закончилось?
     Сахнин: Они получили олигархический режим. Но этот опыт тоже ценен. Народ должен пройти через все ошибки и на опыте понять, что альтернативы революции попросту нет. И в 1917-м, и в 1918 году миллионы людей в России выходили на улицу. И даже в октябре 1993-го...

     Орлова: В октябре 1993-го миллионы людей на улицу не выходили.

     Гнездилов: Тогда сотни тысяч оказались по одну сторону, а сотни тысяч – по другую.
     Сахнин: Как свидетель тех событий хочу заметить: площадь перед Моссоветом не была заполнена до краев, а вот на площади перед Белым домом народ стеной стоял. Так что не надо рассказывать сказки.

     Гнездилов: Меня другое беспокоит – участившиеся запреты на проведение массовых акций. Кажется, мы придем к тому, что скоро вообще станет невозможно свободно выражать свое мнение. Да уже и сейчас власти препятствуют этому.
     Орлова: Неправда. Я сама наблюдала, как проходил «Марш несогласных». Там никто никому не мешал в полный голос высказываться.

     Гнездилов: Я очень боюсь, что сегодня, как накануне Февральской революции, радикальные движения – левые или черносотенные – могут прибегнуть к террору против представителей власти. В какой-то мере мы это уже наблюдаем: покушение на Чубайса, взрыв на Черкизовском рынке... Или возьмем ситуацию в Российской армии. Я недавно свежими глазами прочитал, как развивались события на броненосце «Потемкин». Там матросам подали червивое мясо. А когда они отказались его есть, врач сказал: нормальное мясо, ешьте, не смейте отказываться. Вот так и началось...
     Сахнин: Чем всегда очаровывают представители партии «Яблоко», так это тем, что для них, идеалистических русских интеллигентов, которые с пятнадцати до двадцати лет пишут стихи...Признайся, писал?

     Гнездилов: Писал. Но в гораздо более раннем возрасте.
     Сахнин: Так вот, для них демократизм, в котором они видят человеческую свободу, важнее, чем либеральная практика. И здесь коренится существенная ошибка русских интеллигентов-либералов. Они не учитывают, что либеральная практика есть суровый закон экономической необходимости. Невозможно проводить либеральные реформы демократическими методами. Невозможно проводить их дрожащей рукой. Рука должна быть твердая. Жесткая даже. Вот вы обвиняете Путина в авторитаризме. Но либеральные реформы иначе и не проведешь.

     Орлова: Давай вернемся к разговору о революционных настроениях. Все-таки за какую идею люди сегодня могут выйти бороться?
     Сахнин: За свободу.

     Орлова: За свободу чего? Должен быть четкий лозунг.
     Сахнин: Лозунги найдутся. Да и неужели ты думаешь, что история творится лозунгами? История творится объективными интересами миллионов людей. Так вот, сегодня рабочим, крестьянам, интеллигенции нужна социальная защита. А гражданскому обществу, которое носит внеклассовый характер, нужна политическая демократия. Нужна защита прав, которые ущемляются. Страна стоит на грани общедемократической революции.

     Орлова: Ты предчувствуешь революцию?
     Гнездилов: Пока сохраняются высокие цены на нефть, революция невозможна. И я не считаю, что сейчас на дворе февраль семнадцатого года. По общественно-политической ситуации мы сегодня находимся примерно в 1894 году. Это не значит, что до февраля – двадцать три года, а не меньше. Но еще можно сформировать ответственное правительство, еще можно сгладить социальные противоречия.

     Сахнин: Что для этого надо сделать?
     Гнездилов: Для этого необходима политическая демократия. Но я хочу вернуться к твоему тезису о союзе либеральной буржуазии и интеллигенции с властью. В чистом виде такой союз невозможен. Как только правящая верхушка решит свои тактические задачи, она моментально выкинет демократов из власти.

     Сахнин: Совершенно верно! Что же тут удивительного? За всю историю человечества ни один правящий класс никогда не отказывался от власти добровольно.
     Орлова: У меня к вам двоим вопрос. Вы много говорите. А что вы сделали-то? Вот скажите хотя бы, вы будете принимать участие в выборах?

     Сахнин: Я – нет. Если бы выборы что-то решали, их бы давно отменили.
     Орлова: А ты, Саша, что-нибудь делаешь сам?

     Гнездилов: Естественно. Я постоянно встречаюсь с людьми. Мне интересно их мнение. И не только в период предвыборных кампаний.
     Сахнин: Наша борьба протекает вне стен статусных заведений, вроде Госдумы. Наша стихия – улица. Мы создали организационный совет, который уже сейчас выводит тысячи людей на улицы. В Москве мы в эти выходные соберем больше двух тысяч человек.

     Орлова: Спорим, что не соберете? Где вы будете собирать эти две тысячи?
     Сахнин: В двенадцати местах.

     Гнездилов: Вот недавно в Барнауле состоялась акция «Яблока» и КПРФ. Там на улицы вышли пять тысяч человек.
     Сахнин: Ее организовали комсомольцы, мои хорошие товарищи. И то, что сегодня происходит в Барнауле, завтра будет происходить в Москве, а затем и по всей стране.

     Орлова: Пять тысяч человек – это репрезентативная выборка от ста сорока миллионов?
     Сахнин: Конечно. Революция – это когда активное гражданское меньшинство опрокидывает всякую стабильность.

     Гнездилов: Недавно я участвовал в передаче с Михаилом Леонтьевым. Речь шла о нарушениях на выборах в Питере. Он говорит: если есть нарушения – выходите и протестуйте, делайте «майдан». Получается, власти сами нас зовут к революции.
     Сахнин: Да не зовут нас к этому. Наоборот, пытаются умиротворить. Вот нацпроекты придумали.

     Гнездилов: Но в регионах нет денег на них. В результате происходит такая вещь: берут половину средств, отпущенных, к примеру, на образование, и закачивают их в нацпроект.
     Орлова: А у меня другие впечатления. Я недавно специально поехала на Крайний Север, чтобы выяснить, работает там национальный проект по жилью или нет. Ехала и думала: наверняка все – фуфел. Но встретилась с чиновником местной администрации, отвечающим за жилищную программу, попросила его дать мне телефоны людей, которые в этой программе участвовали. И оказалось, все работает. Люди получают квартиры, обустраиваются, начинают жить по-человечески.

     Сахнин: Ладно, хотите, я вам обоим предскажу, чем завершится ваша политическая деятельность?
     Гнездилов: Любопытно будет узнать.
     Сахнин: Уже в обозримом будущем Саша станет Керенским. Или как минимум – членом временного правительства. Но широкие народные массы во главе с матросом Железняковым сметут эту власть. Караул не станет вас ждать, Саша. Хотя мы постараемся, чтобы такие, как Саша, честно работали в Советах и других органах народного самоуправления. Саша левеет. Все, что он сейчас говорил, – это абсолютно социалистическая риторика. У него есть шанс на будущее.

     Орлова: А что ждет меня?
     Сахнин: С тобой, дружище, все проще. Ты не будешь заниматься политикой.

     Орлова: Вот как? Это почему же?
     Сахнин: У тебя был прототип. Правда, не в русской революции, а в иранской. Это происходило в 1979 году. А до той поры шах Пехлеви тоже располагал молодежной организацией типа вашей «Молодой гвардии». И во главе этой организации cтояла одна прекрасная девушка. Я не знаю, ты поёшь?

     Орлова: Нет.
     Сахнин: Она пела, была эстрадной звездой. А когда произошла революция, эту девушку не стали расстреливать.

     Орлова: Жалко было?
     Сахнин: Нет, просто не стреляют из пушек по воробьям. Она после жила в одном из пригородов Тегерана. Впала если не в нищету, то в крайнюю бедность – делать-то ничего не умела. А поскольку она служила живой облицовкой рухнувшего режима, то все относились к ней с глубоким недоверием. В результате она спилась. И в 1992 году ее посадили в тюрьму. Кажется, за наркотики. Так вот, некоторые из тех, кто сегодня в погоне за конъюнктурой отстаивает изживший себя мещанский режим, обречены связать свою судьбу с его крахом.

     Орлова: Ох, как ты меня напугал! Мне аж страшно стало. А себя-то ты кем видишь в будущем?
     Сахнин: Дай-ка подумать.

     Гнездилов: Марией Спиридоновой?
     Сахнин: Нет, она слишком глупа, хотя идеи правильные. А, вот! Я себя вижу Нестором Махно.

     Гнездилов: Ну вот, слава богу, разобрались, кто из нас кем станет. Давайте теперь подытожим. Лично я не хочу, чтобы сегодня у нас повторилась революция. Не хочу революции, в ходе которой мы опять бы стали бороться с богатыми. Мне бы хотелось другого – чтобы сокращалось число бедных. Но не за счет естественного убывания населения, а путем изменения расстановки сил в обществе. Я хочу, чтобы власть не засыпала в успокоенности. Чтобы она разговаривала с народом и слышала его. И чтобы в современной России не существовал тот разрыв между властью и обществом, о котором, обращаясь к событиям февраля 1917-го, пишет Солженицын.
     Сахнин: События Февраля убедительно показали: ни правые консерваторы, ни либералы ничему не учатся. Они обречены повторять свои ошибки. Авторитарные режимы типа того, что существовал до 1917 года, обречены самой логикой истории; либеральной альтернативы не существует – она лишь запятая между белой диктатурой и красным Октябрем. У истории учатся только левые. И вот им-то следует твердо усвоить: никогда больше нельзя подменять диктатуру народа – Советы – диктатурой партии. Даже самой лучшей.

     Орлова: Солженицын, по-моему, во многом прав, когда он говорит, что Февральская революция – это результат либеральной интеллигентской болтовни, помноженной на левый радикализм. Либеральные интеллигенты расшатали власть, а левые радикалы воспользовались этим и ввергли страну в катастрофу, последствия которой мы ощущаем до сих пор. Я согласна с Солженицыным: правитель должен быть сильным. Такой же сильной должна быть и государственная власть. Ведь либо наступаешь ты, либо наступают на тебя.

     ***

     Желающим приобрести «РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ» Александра Солженицына в книжном формате следует перечислить за один экземпляр 150 рублей (включая оплату за пересылку и НДС) по реквизитам: 125993, г.Москва, ЗАО «Библиотечка РГ», ИНН 7721017444, КПП 772101001, р/с 40702810200000002764 в ОАО АКБ «ЛЕСБАНК», г.Москва, к/с 30101810500000000694, БИК 044579694, код ОКОНХ 87100, код ОКПО 36557391.
     В платежке обязательно укажите ваш точный обратный адрес с индексом и название заказываемого издания: «Размышления над Февральской революцией».
     Москвичи и гости столицы могут приобрести указанное издание в книжном формате непосредственно в редакции по адресу: Москва, ул. Правды, 24 (м. «Савеловская»).
     Контактные телефоны редакции: (495) 257-40-31, 257-52-47 (тел.– факс). Ввиду ограниченности тиража издания предварительную заявку на него следует осуществить по нашему электронному адресу: bibliotechka@rg.ru
     Не откладывайте с заявкой: тираж издания ограничен!

Недетский мускул

Февральскую революцию инициировала элита

     Случайно ли появление в «Российской газете» старой (1983 г.) работы Нобелевского лауреата Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией»? Конечно, 90-летняя годовщина, повод очевидный. Но кроме очевидного урока для современного руководства России, что тот опыт сохраняет актуальность, в статье содержится очень важный и, к сожалению, не до конца проясненный аспект об ответственности общества.
     Александр Исаевич прав: власть в санкт-петербургской империи была слабой и неэффективной, что и завершилось страшным ее поражением. И горечь, и страстность Солженицына понятны. Даже сегодня охватывает чувство негодования за то, как можно было так легко отдать власть совершенно неподготовленному для этого тогдашнему гражданскому обществу.
     Но вот в анализе событий автор порой серьезно заужен. За 24 года, прошедших с момента написания «Размышлений», прошло столько событий и открылось столько нового в понимании отечественной истории, что мы должны посмотреть на Февраль шире.
     Начинаются «Размышления» с заговора против Григория Распутина. «Три монархиста, порешившие Распутина для спасения короны и династии, вступили уверенными шагами на ту зыбь...»
     Однако не это действие послужило реальным толчком к революционным событиям, а объединение думского Прогрессивного блока, основанного промышленниками, с генералами во главе с начальником штаба Верховного главнокомандующего Николая II М.В. Алексеевым и Военно-промышленным комитетом (ВПК) под руководством А.И. Гучкова.
     Распутин был временщиком в окружении императрицы Александры Федоровны, реального влияния на Николая не имел. Однако он был рупором сил, не желавших продолжать войну с Германией, ненужную России, и выступивших за сепаратный мир. Поэтому Распутин был в зоне активного внимания сотрудника английского посольства в Петрограде Сэмюэля Хора (впоследствии он станет министром в правительстве Чемберлена). Хор был в дружеских отношениях с Феликсом Юсуповым и, как сегодня известно, по публикациям в английской печати, руководил заговором против Распутина. (В «Красном колесе», кстати, есть эпизод, где описывается, как сотрудники английского посольства раздают деньги участникам февральской смуты). Немцы к событиям никакого отношения не имели.
     У заговора генералов, промышленников и думских депутатов есть предыстория. В июне 1916 года генерал М.В. Алексеев обратился к Николаю с докладом, в котором предлагал ввести в стране военную диктатуру, отменяющую фактически царившее двоевластие: в зоне военных действий руководили военные, вне ее – правительство и «группы интересов». Генерал видел главной задачей диктатуры укрепление экономики и дисциплины на транспорте, в угледобывающих районах, в организации продовольственного рынка и снабжении предметами первой необходимости «по нормальным наименьшим ценам заводских рабочих и служащих».
     В докладе не ставилось политических задач, но он был проникнут идеей отрицания существующего порядка управления в стране. То есть генералитет выступал в небывалой для него роли политического игрока. (Впоследствии Алексеев, находясь в Новочеркасске, где вместе с генералом Лавром Корниловым создавал белую Добровольческую армию, признался, что «если бы он знал, чем это кончится», он бы не поддержал Февральскую революцию).
     Солженицын точно указывает: «Революция началась без революционеров», но почему-то не говорит, что ее инициировала элита России при поддержке главнейшего союзника, Великобритании.
     Насчет того, что «подался дух» и что правительство «не проявило силы ни на тонкий детский мускул», – по-моему, просто риторическая фраза, так как правящий класс страстно желал переворота. Весь политический строй России (конституционная демократия) с парламентом (Думой), свободой печати, развитой банковской системой и частным бизнесом был заострен против императорской власти. Поэтому «династия и покончила с собой». Только не потому покончила, «чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны», а просто иссякла.
     Россия же тогда была в шаге от военной победы и, как писал У. Черчилль, «пала, пожираемая червями». Прав и еще раз прав Солженицын, говоря, что у власти было два пути – жестокое подавление смуты или «деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего».
     Правда, к тому времени от власти осталась только традиция.
     Отречение Николая – это жест духовно сильного верховного правителя, предполагавшего наличие у элиты умения и воли.
     Но кому он отдал власть? Гражданское общество оказалось не готово принять на себя эту ношу. Оно тоже закончило «самоубийством».
     Поразительно, что английское и американское посольства после мятежа генерала Л.Г. Корнилова против Временного правительства, возглавляемого Александром Керенским, отказались поддерживать слабого Керенского в его противостоянии с большевиками, так как считали, что пусть уж лучше к власти придут большевики, которые, как они считали, продержатся недолго и будут сменены сильными политиками.
     Но таковых политиков не нашлось. Было много образованных, патриотичных, благородных людей, оказавшихся, однако, не на высоте. Начался распад страны.
     На высоте оказались большевики. Они остановили распад, провели модернизацию, создали новую элиту, внуки и правнуки которой сегодня руководят Российской Федерацией. Впрочем, когда наступило время переходить от сталинского тоталитаризма к демократическому управлению, большевики оказались подобны Николаю II и передали власть неподготовленным людям.
     На В.В. Путина легла миссия собрать расползающуюся страну. Он ее выполнил.
     Повторит ли наша элита ошибки прошлого или сделает выводы из уроков XX века, мы увидим достаточно скоро.
     В этом смысле Февраль – это только один исторический указатель на пути от Александра II с его «великими реформами» до наших дней.

Как же нам собрать нашу историю?

Третьему Февралю не бывать

У нас уже было два трагических Февраля: первый, календарный, в 1917-м, второй – в декабре 1991 года был таким же «безумием элиты»

     Всякая революция – несчастье. Счастливых революций никогда не бывает. Эти слова, произнесенные более восьмидесяти лет назад Николаем Бердяевым, наконец-то услышаны в России, и прежде всего образованной Россией. Бог наказал обезумевших советских инженеров и научных работников, которые готовы были в 1989 году карабкаться на стены Кремля во имя победы Гавриила Попова и Елены Боннэр. Оставшись ни с чем, без любимой работы, без прежней, достойной образованного человека жизни, они не могут простить себе своей собственной глупости и легкомыслия. Во имя чего все это делалось?
     У нас было два трагических «февраля». Первый, календарный, в 1917-м, второй – в декабре 1991 года был таким же «безумием элиты». Образование, данное советским строем русскому человеку, не прибавило ему ума. Необходимо видеть, что тем, кто простаивал ночи у здания Президиума АН СССР в 1989 году во имя того, чтобы «совесть нации» Андрей Сахаров стал народным депутатом СССР и получил возможность разоблачать свою армию, воюющую в Афганистане, все же повезло. Они остались живы, нищими и бесправными, но живы. Но мало, совсем мало уцелело среди их собратьев, либеральной интеллигенции образца 1917 года, которая жаждала, рукоплескала свержению самовластия и которая спустя несколько лет встречала смерть в подвалах ЧК. Но ведь и до 1917 года было видно и ясно, что только царь и его штыки защищают образованную Россию от расправы, что, как писал еще в 1909 году Михаил Гершензон, «каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».
     Но Михаила Гершензона, всех авторов «Вех» жаждущая бури интеллигенция обвиняла в «любви к штыкам и тюрьмам». И спустя семьдесят лет с хвостиком история повторилась, и наша славная, свободолюбивая интеллигенция, жаждущая радикальных, решительных перемен, сама сломала экономику, которая давала ей работу и, самое главное, человеческое достоинство. Кстати, и тогда, в конце восьмидесятых – начале девяностых, были те, кто говорил, что лучше «нерешительный» Горбачев, чем «решительный» Ельцин, что лучше «номенклатурная перестройка», чем хаос и революционные потрясения. Но тогда тех, кто не любил Ельцина, называли «врагами демократии».
     Но сейчас, спустя без малого двадцать лет, и те, кто пережил разочарование в своих кумирах, в Ельцине, во всех вождях «Демократической России», и те, кого мы тогда называли детьми перестройки, знают, что счастье революция дает только ее вождям, что у простого смертного, напротив, революции чаще всего все отбирают. И, самое главное, теперь многие поняли, что на самом деле революционными методами, наскоком нельзя решить ни одну серьезную национальную проблему.
     О смене настроений, о появлении у русских наконец-то инстинкта самосохранения свидетельствует и повышенный интерес сегодняшней образованной России к урокам Февральской революции. Дискуссии о Феврале, организованные каналами телевидения, вызвали не только интерес, но и широчайший резонанс. И в Туле, и в Томске, где я читал лекции в последние недели ушедшего месяца, ко мне, участнику этих телевизионных дискуссий, подходили студенты и выражали согласие с моей позицией, что Февраль был началом катастрофы. «Теперь, в начале XXI века, – говорила мне с досадой студентка Тульского университета, – мы начинаем учиться тому, что умели делать сто лет назад, учиться снова торговать, снова создаем коммерсантов, ипотеки, банки и т.д.».
     Дорого яичко к Христову дню. Так получилось и с «Размышлениями над Февральской революцией» Александра Солженицына. Отдай он эти свои размышления в печать тогда, в начале восьмидесятых, когда он их написал, и скорее всего они бы прошли незамеченными. И если бы даже они добрались до «читающего» советского человека, то он все равно не впустил бы солженицынские уроки Февраля внутрь своего сознания, а тем более внутрь своего сердца. Никто тогда, накануне новой революции, не согласился бы с Александром Исаевичем в том, что на администрации, аппарате держится Россия, что лучше кровопролитие в борьбе с революционерами, чем национальная катастрофа и безумие гражданской войны. Никто бы тогда, в восьмидесятые, когда так страшно хотелось свобод и перемен, не согласился бы с Александром Исаевичем, что национальное бытие, создаваемое веками национальное государство дороже всех праздников революции. И самое главное, что тогда, в восьмидесятые, никто бы не согласился с Александром Исаевичем, что нет у нас в России гражданского общества, что любое самоуправление у нас вырождается в самоуправство и хаос.
     Надо быть справедливым и честным. Тогда, в начале восьмидесятых, когда интеллигенция безумно устала от маразматических старцев на троне, от всех этих абсурдов советской системы, она бы не приняла правды Февраля. Тогда казалось, что опыт Февраля не имеет к нам никакого отношения, что мы стали другими и что мы живем в совсем другой стране.
     Конечно, при желании можно было и тогда увидеть, что советская система только укрепила все слабые стороны русского характера, наше легковерие, неразвитость самостоятельного мышления и, самое главное, веру в чудо, в возможность быстрых, чудодейственных решений. Можно было и тогда увидеть, что мы повторяем ошибки либеральной интеллигенции 1917 года, выпускаем на политическую сцену людей с покалеченной душой, а иногда просто злодеев и циников, что и в нашей революции нет ни чести, ни морали. Но видит бог – так страшно хотелось перемен! Жажда перемен ослепляла. Мы, либеральная советская интеллигенция, были не хуже и не лучше, чем те, кто готовил и ждал февраль 1917 года. Ничего не остается от природной мудрости Зинаиды Гиппиус, когда она рассуждает о своей «Революции» с большой буквы. Ведь видит и пишет она в своем «дневнике» в начале января 1917 года, что «образованная», «сознательная» Россия на самом деле ни к чему не способна, что она «бессильна», что «русские сознательные люди» тратят все свои силы «на вражду друг с другом». Но здесь же, на этой же странице своего дневника пишет: «Хочу, чтобы это была именно Революция, чтобы она взяла, честная, войну в свои руки...»
     Осмелюсь утверждать, что тогда, в годы перестройки, во второй половине восьмидесятых, никакое скрупулезное изучение трагических уроков Февраля, самое внимательное изучение «Размышлений» Солженицына не уберегло бы нас, Горбачева, его «ближайший круг» от тех фатальных ошибок, которые были ими сделаны. Но, конечно же, все призывы Горбачева к народу, чтобы он сам «сорганизовался так, как он считает правильным», очень напоминает обращение министра внутренних дел Временного правительства князя Львова с тем же призывом к народу «сорганизоваться». У князя Львова было: «...назначать никого не будет. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением. Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свой гений». Михаил Горбачев в самый разгар перестройки, в 1988 году, обласканный вниманием и любовью народа, тоже говорит: «Я что вам – царь? Или Сталин? За три года вы могли разглядеть людей – кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором, и выбрать того, кто заслуживает. И прогонять негодных. И сорганизоваться так, как вы считаете самым правильным».
     Все получилось так, как хотел Горбачев. Народ сорганизовался, выбрал революционера Ельцина и «прогнал» реформатора Горбачева. И некого винить. Видит бог, Горбачев сам делал все возможное и невозможное, чтобы его «прогнали». Даже становится страшно от того, с каким упорством Горбачев копировал одновременно и ошибки Николая II, и ошибки демократического Временного правительства. Но, конечно же, добровольный отказ Горбачева от конституционного закрепления руководящей роли КПСС и еще раньше – отказ от цензуры был равносилен во всех смыслах отречению Николая II.
     Когда Александр Исаевич в своих «Размышлениях» описал в начале восьмидесятых в своем доме в Вермонте одиночество трона, которому тогда, в Феврале, никто не пришел на помощь, «ни один человек из свиты, из Двора, из правительства, из Сената, из столбовых князей и жалованных графов», он не знал, не мог знать, что уже через несколько лет, 8 декабря 1991 года, СССР повторит судьбу российской монархии и ни один солдат, ни один из народных депутатов СССР, и даже ни один чекист не станет на защиту своей страны.
     И я думаю, более того, убежден, что нынешний обостренный интерес образованной России к урокам Февраля не только и не столько от нахлынувшей на нас трезвости, от процесса изживания наших традиционных иллюзий, связанных с революцией. Да, к счастью, народ российский устал от потрясений, от баррикад, от радикалов и революционеров, Их, радикалов, к счастью, стали бояться. У Анпилова так же мало шансов, как и у Каспарова и Лимонова. Хотя их, радикалов, жаждущих власти через потрясения, убежденных, что именно они похожи на настоящего президента, в России за два десятилетия развелось очень много. И беда наша в том, что они, жаждущие президентства, не умеют ничего, кроме политики, что они уже никогда не займутся настоящей работой, не вернутся в лаборатории, за письменный стол.
     Революции народ наш стал бояться. Но было бы наивно полагать, что наша российская интеллигенция изжила все те болезни, которые привели к Февралю 1917 года и к последующей национальной катастрофе. Мы в массе, особенно творческая интеллигенция, до сих пор не умеем ценить те блага мира и нормальной, стабильной жизни, которыми мы обладаем. Многие из нас, из моего поколения, страстно добивались разрушения «железного занавеса», свободы слова, творчества. Но когда все эти блага обрушились на нашу голову, мы опять скучаем и ждем «событий». Многие из нас, интеллигенция, до сих пор убеждены, что на самом деле способны управлять лучше, эффективнее, чем те, которые нами сегодня управляют. Я бы не сказал, что сегодня уже изжит окончательно тот дефицит национального сознания, дефицит личной ответственности за судьбы страны, государства, о котором пишет Александр Солженицын, и который погубил Россию в 1917 году. Хотя справедливости ради надо признать, что сегодня, в 2007 году, интеллигенция в массе куда больше обеспокоена заботами о национальной безопасности и национальном достоинстве, чем пятнадцать лет назад, в начале девяностых.
     Но все же, на мой взгляд, народ сегодня, и прежде всего образованная, думающая Россия, боится не столько радикалов и революции, сколько ошибок власти, могущих расстроить с таким трудом восстановленный русский мир и дать шанс тем, у кого реально сегодня нет никаких шансов на власть. Нынешние страхи – особенные. Это страх перед грядущими в 2008 году переменами, которые могут оказаться разрушительными, которые несут в себе много непредсказуемого.
     Ведь, если честно, то уроки Февраля актуальны сегодня не только для нынешней российской интеллигенции, но и для нынешней российской власти. От того, что Михаил Сергеевич сейчас скорее всего уже прочитал «Размышления» Солженицына, к сожалению, ничего не изменится. Но Владимиру Владимировичу Путину нужно обратить особое внимание на «Размышления» Солженицына.
     Почему большинство населения России не хочет, чтобы Путин уходил, оставлял власть? И я думаю, дело не в особой любви к нему, не только в восторге от его особых дарований. Народ наш сегодня трезв, очень трезв. Он, народ, просто очень боится, чтобы грядущий переход власти к «преемнику» не обернулся для нас тем же исходом, что и отречение Николая 2 марта 1917 года. Мне думается, что, когда Путин произносит все эти красивые либеральные слова о том, что он не «управляет», а «руководит», что он просто менеджер, нанятый обществом, то он просто забывает, в какой стране он живет и какова природа российской власти. Царя давно у нас нет. А, тем не менее, верховная власть в России сохраняет, несмотря ни на что, сакральный характер, как высшая ценность. К российской власти надо относиться крайне бережно и с уважением. Российскую власть надо укреплять и защищать И не дай бог, народ увидит, что власть уходит не в те руки, тому, кто, с его точки зрения, ее, высшей российской власти, не достоин.
     Революция, ни оранжевая, ни красная, нам не угрожает. Но надо видеть, что угроза рассыпания страны, рассыпания общества и власти сохраняется, до сих пор сохраняется. Нынешняя новая Россия и как общество, и как страна на самом деле очень слаба. Много, очень много бедных. Гражданского общества нет. Недоверие к власти велико. Малейший сбой, ошибка в момент передачи власти в 2008 году, и становящаяся на ноги Чечня может уйти. А за ней – весь Северный Кавказ.
     Путину не угрожает проблема голода, бунт человека с ружьем, не желающего идти на фронт, уже нет миллионов неграмотных, простых, жаждущих расправы. Но все же во многих отношениях нынешняя Россия и слабее России 1917 года. Та Россия, которая вышла на рубежи 1917 года, стояла триста лет, за ней был опыт веков. За плечами новой России всего лишь семь успешных путинских лет, семь лет стабильного развития. Элита царской России при всех своих болезнях и либеральных иллюзиях была куда более национальной, с куда более развитым национальным сознанием, чем нынешняя элита, чем нынешняя «офшорная аристократия». Либерал Милюков при всех своих грехах перед Россией все же до мозга костей был предан ей. Нынешние либералы только тем и занимаются, что славят «гибель империи». Конечно, нет у нас, к счастью, сегодня миллионов крестьян, жаждущих «черного передела». Сейчас у нас другая беда. Сейчас русский крестьянин как черт ладана боится ответственности даже за свою землю. Но у нас все же нет главного, на чем держится современное общество, у нас нет легитимности частной собственности, уважения к собственнику. Ахиллесова пята современной России не только в разрыве, в «расколе» между богатством верхов и бедностью широчайших низов, но и в том, что богатство верхов, богатство двадцати тысяч «офшорной аристократии» воспринимается как ворованная собственность.
     Очень хорошо, что современная, новая Россия начала всерьез изучать уроки Февраля. Очень хорошо, что современная Россия разочаровалась в революции и революционерах. Но надо видеть, что уроки Февраля обращены не только к нашей все еще больной радикализмом и революционизмом интеллигенции, но и к самой нынешней власти. Как пишет Солженицын, беда монархии состояла в том, что она не умела, не хотела напрямую говорить с народом, разъяснять ему монаршую правду. Но и сегодня прямой, честный, равноправный разговор власти с народом сплошь и рядом подменяется пиар-кампаниями. Нельзя не видеть, что в последнее время и без того опасный разрыв между властью и народом усилился.
     Александр Исаевич написал свои «Размышления» в начале восьмидесятых во имя того, чтобы мы научились предотвращать революции, ведущие к гражданской войне. Теперь, спустя четверть века, и наша власть, и наша интеллигенция стоят перед более сложной и ответственной задачей. Не допустить поступков и действий, могущих обернуться полным и окончательным распадом России. Третьего Февраля, как общенациональной революции, не быть. А угроза полного и окончательного распада и российского общества и той России, которая осталась после распада СССР, существует. И хотя бы эта, самая страшная из всех пережитых нами за последние сто лет угроз должна нас окончательно образумить. Счастливых революций не бывает. Но, как мы видим, и рассыпание России не дает никому счастья.

КОММЕНТАРИИ ЧИТАТЕЛЕЙ САЙТА RG.RU

     – Уверена, что писатель Солженицын опережает существующую национальную культуру потому, что является носителем христианской цивилизации. Не анализ событий, не гибкость интеллекта, не игра творческого воображения позволяют ему быть сопричастным судьбам всего российского народа, а христианский дух объединяет его со всеми нами и с теми, о ком он пишет в статье. Для авторов дискуссии важен разбор частностей в Февральской революции, а Солженицын говорит в первую очередь о потере Духовной силы всех участников событий и воспроизводит частные события только для иллюстрации общей Трагедии. В памяти всплывает фраза старого одессита: «истина рождается в споре, но погибает в дискуссиях».
     Ирина Медер

     – Предпосылки краха царского режима были заложены самой властью в 1905 году Манифестом: уступив Витте и объявив по сути начало эры публичной политики, власть не озаботилась созданием модифицированной идеологии и каналов ее проведения через СМИ. В публичном состязании с либеральной интеллигенцией царская власть проиграла в общественном мнении. Расчет на эффективное управление страной с помощью бюрократии и полиции оказался несостоятельным в эпоху информационно связанного общества.
     Августинович.

     – Отлично! Мне очень понравилось. Александр Исаевич, огромное вам спасибо за ТАКОЙ вклад в историю Отечества. Написано в духе Солженицына, т.е. сложные грамматические конструкции, а так (как уже было сказано), была бы издана сия статья лет так 20 назад, то целое поколение по-иному осмыслило бы дальнейший ход истории. С наилучшими пожеланиями.
     Денисов Артем

За Февралем идет Октябрь

Историк Анатолий Смирнов о главном уроке, который следует извлечь из событий 90-летней давности

     По мнению Солженицына, война, именно война, была причиной Ф.Р., впрочем, он не считает ее революцией, а скорее бунтом 10 запасных батальонов, который был использован политическими противниками царя. Этот общий вывод нуждается в конкретизации, в размышлениях, Солженицыным такая успешная попытка уже сделана. Автор говорит, что общесистемный кризис, в котором оказалась Россия в 16-м году, перерос в духовный надлом. Национальное самосознание было расколото. Власть не смогла овладеть ситуацией. Чтобы до конца разобраться в этом вопросе, надо обратиться к положению на фронте и оценить ситуацию в ставке Верховного командования, где находился император, принявший на себе обязанности Главковерха.
     Отъезд Николая из столицы в Могилев отвлек его от обязанностей главы исполнительной власти и привел к усилению роли императрицы и придворной камарильи, часто подменявшей правительство. Императрица стала контролировать действия министров, заслушивать их «всеподданнейшие доклады», требовать от супруга кадровых перестановок. По образному выражению Пуришкевича– депутата ГД – началась «министерская чехарда». Дальше – больше, дошло до того, что царица стала вмешиваться в вопросы военной стратегии. У супруга и раньше не было от нее никаких тайн. Он делился с ней сведениями первостепенной важности. Так, он передал А.Ф. уникальную военную карту с обозначением действий частей армии, развернутую на всех фронтах. Карта была составлена всего в 2 экземплярах, для царя и начальника его штаба. «Бог знает, кто еще мог видеть эту карту!»– восклицал генерал Алексеев – начальник штаба Ставки. Анализ переписки «августейших супругов» и изучение материалов личного архива Алексеева, с которым я имел возможность работать, свидетельствуют, что советы и рекомендации императрицы и стоявшего за ней «старца» – Распутина, принимались во внимание Главковерхом – Николаем II. Именно в них он находил оправдание своей профессиональной некомпетентности. На лето 1916 года было назначено наступление всех фронтов: Северного, Северо-Западного, Юго-Западного. Обсуждение плана было вынесено царем на специальное совещание, в котором приняли участие командующие фронтами, их начальники штабов и генерал-квартирмейстеры. План, разработанный ген. Алексеевым, был обсужден и вызвал настороженное отношение участников совещания за исключением генерала Брусилова, который горячо поддержал Алексеева. Предусматривалось, что войска Брусилова должны были ударить во фланг и тыл немцам и помочь ген. Эверту нанести главный удар, успех которого должны были развить войска Северного фронта. Именно в тылу этих двух фронтов были сосредоточены колоссальные резервы, которые должны были обеспечить развитие прорыва. Алексеев и Брусилов полагали, что тем самым будет взят реванш за то поражение, которое потерпела русская армия в 15-м году, отступив из Польши, Прибалтики и Западной Украины. Широкие круги русской общественности разделяли надежду, что победоносная армия принесет мир и выход из войны, подрывавшей силы страны.
     Реализация плана была сорвана. Прямую ответственность за это несет Государь как Верховный главнокомандующий, но свою роль сыграла и А.Ф. В июне 1916 г., когда успешно наступавший Брусилов ждал поддержки северных фронтов, императрица передала совет «старца» : «не наступать на севере, чтобы избежать потерь», дескать, прорыв на юге вызовет отступление немцев на севере. Эта рекомендация была доведена до начальника штаба. Отчитываясь перед женой, Николай II писал: « Я рассказал А. как тебе интересны военные дела и о тех деталях, о которых ты писала ( т.е. о бездействии двух северных фронтов – А.С.). Генерал выслушал молча и улыбнулся.» Решив проблему «нашего наступления на севере», императрица не угомонилась и принялась за юго-западный фронт. В июле она пишет: «Наш друг» находит, что лучше не наступать слишком настойчиво, т.к. потери будут слишком большими. «Потери у наступавшего Брусилова были немалыми, но у отступавшего противника они были больше – более полумиллиона штыков и сабель. Алексееву вначале удалось убедить верховного не внимать советам «старца», однако вскоре пришла очередная директива: «Наш друг» надеется, что мы не перейдем Карпаты и не будем пытаться захватить их, т.к. потери будут очень большими». Начальник штаба вновь настоял на продолжении наступления, перегруппировав войска. «А. просит разрешения продолжать наступление, и я разрешил это». Этот текст звучит как отчет подчиненного – такова была сила царицы. Но это только раззадорило «стратегов» из Царского Села. Императрица требует незамедлительно остановить войска: «Нашего друга сильно обеспокоило, что Брусилов продолжает наступление, он снова говорит о бесполезных потерях». Это категорическое требование было Верховным выполнено. Русские солдаты, взлетев на Карпаты, там и остановились. В это же время произошло и прямое столкновение Алексеева с императрицей. Она потребовала, чтобы Распутин, прибыв в Ставку, благословил войска. Алексеев заявил, что день появления Распутина будет днем его отставки. Она смирилась, но никогда генерала не простила.
     Случившееся убедило Алексеева, что император не справляется с обязанностями Верховного главнокомандующего и является безвольным человеком, поддающимся посторонним влияниям.
     В личном архиве Алексеева я нашел три листочка бумаг, покрытые бисером генеральского почерка. Они заслуживают отдельного внимания: «N. человек пассивных качеств, лишенный энергии, приходится постоянно опасаться, чтобы влияние над ним не захватил кто-либо назойливый и развратный. Слишком доверяясь чужим побуждениям, он уже не доверяет достаточно своему уму и сердцу. Притворство и неискренность, развиваясь все больше, сделались господствующей чертой характера. Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду, чтобы осуществлять свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Слабость побуждает прибегать к хитрости и лукавству. Болезнь воли... В его поступках не было логики, которая свойственна крепкому человеку. Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности. Скрытничает, лицемерит. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться. Он был лишен и характера, и настоящего темперамента. Он не был натурой творческой... Он не был способен от мелкого подняться к великому, целиком отдаться какому-то великому чувству. ... Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помня зло и обиды. Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то настороженное – его задевали всякие пустяки. Эгоизм вырабатывает недоверие, презрение и ненависть к людям, презрительность, завистливость.... Была ли горячая любовь к Родине?» В этих словах Алексеева видны следы горечи и разочарования в человеке, которому он когда-то поклонялся. Наступление было сорвано, победа упущена. Разочарование начальника штаба понятно, в словах Алексеева слышно эхо весьма распространенных в то время толков.
     В духовном надломе обвиняли августейших супругов, но беда России была в том, что убийственная характеристика, данная Алексеевым царю, распространялась на всю правящую элиту. Именно на ней – на думских крикунах, разнеженных интеллигентах, жирующей аристократии лежит вина за развал страны, за то, что власть выпала из рук и «лежала на дороге» – это стало результатом Февраля. Большевики только воспользовались ситуацией в своих интересах.
     В трагических событиях, связанных с отречением царя, все это сплелось. Подробно нами это рассмотрено в монографии о Государственной Думе Российской империи. Ограничимся самым важным. Керенский позже говорил, что императора свергли генералы, политики же, пишет он, имея в виду свою команду Временного правительства, дали этому «надлежащее направление». Между действиями генералов и политиков были непримиримые противоречия. Без консенсуса. Генералы отстранили от власти полковника Романова, который мешал им выиграть войну. Они не были врагами монархии, более того, делали все, чтобы ее спасти. Однако политические деятели Родзянко, Керенский, Гучков, Милюков ввели их в заблуждение и превратили смещение императора в государственный переворот.
     События, связанные со свержением императора, изобилуют принятием непродуманных, ошибочных решений, к сожалению, непоправимых. Причем ответственные деятели как гражданские, так и военные, грубо нарушали Основные законы, присягу, попирали моральные принципы и воинскую дисциплину. Общая оценка императора – «Кругом измена, трусость и обман...» дает правильную характеристику ситуации. Однако он и сам эту ситуацию вызвал своими непродуманными действиями. Он несколько раз менял решение о том кому передать престол – брату или сыну, в конечном счете, узнав, что Михаил отказался от престола, пытался отправить телеграмму о передаче власти сыну Алексею. Но было уже поздно. Накануне отъезда из Ставки он дал согласие на создание ответственного министерства, т.е. Правительства формируемого Думой, но это решение не выполнил, а вернуться к его реализации в Пскове было уже поздно. Рассматривался и другой вариант – роспуск Думы и создание сильной власти – диктатуры во главе с ген. Алексеевым, авторитетным в обществе и думских кругах. Но и это решение царь искорежил – Думу распустил, а сильное правительство не создал. Дальше – больше. В Пскове, оказавшись пленником ген. Рузского, и отрекаясь от престола, он заявил, что передает власть Правительству думского большинства, однако Дума на тот момент была им уже распущена, а свой указ о роспуске он забыл отменить.
     Парадокс ситуации в том, что думские деятели не решились преступить царский запрет и не возобновили работу Думы, хотя только это было бы спасительным решением – Дума должна была объявить себя Учредительным собранием и взять ответственность за страну на себя. Трусость Родзянко, Милюкова и других имела фатальные последствия. Группа радикальных депутатов Думы под руководством Керенского и Чхеидзе использовала ситуацию и немедленно создала Совет солдатских и рабочих депутатов, установив связь с бунтующими батальонами. Фактически Государь передавал власть уже не Думе, а Советам – Керенскому. Совет и восставший гарнизон контролировали все действия Временного правительства. Последствия хорошо известны.
     Ошибки допустил и генералитет: Алексеев, получив извещение от Родзянко, что власть перешла к Думе, а Родзянко в это свято верил, отдал приказ о прекращении движения на Петроград войск для подавления бунта и разослал по фронтам и флотам телеграмму, подготовившую свержение императора. Буквально через сутки он узнал, что Родзянко ввел его в заблуждение и власть в руках Советов горько покаялся: «Никогда не прощу себе, что поверил этому человеку». Он сделал попытку исправить ситуацию и вызвал в Ставку командующих фронтами,чтобы противопоставить волю армии питерским политикам. Решение Алексеева не поддержал Рузский – армия не вмешалась. Ситуация была бы иной, если в столицу прибыл бы император во главе полков – он разоружил бы восставшие батальоны, избежав кровопролития. В реальности власть оказалась в руках Керенского, и уже в середине марта он был назначен заместителем Львова, и, представляя в правительстве Советы, фактически был сильнее премьера Львова.
     Между Керенским – военным министром и Алексеевым – Верховным главнокомандующим возникли противоречия. Керенский заявлял, что Россия ведет революционную войну с кайзеровской Германией и что требуется реформировать армию на революционных началах. Фактически же разрушалась дисциплина, солдатские комитеты вмешивались в действия командования, солдат натравливали на офицеров. Алексеев же исходил из того, что нужно сохранить армию и сплотить патриотические силы, а Керенского считал могильщиком армии. Объединяя здоровые силы армии, генерал создавал союзы офицеров, казаков, ударные бригады. Выступая на Учредительном съезде офицерского союза, он говорил: «Где та сильная власть, о которой горюет все государство, которая заставила бы каждого гражданина честно выполнить свой долг перед родиной. Отечество в опасности, и армия должна спасти его». Деникин – начальник штаба – поддержал его. Военный министр Керенский, присутствуя на съезде, оспорил Алексеева и снял его с должности, обвинив в подготовке Диктатуры.
     Следует учесть следующее обстоятельство, не принимаемое в расчет публицистами. Речь идет об ошибочности ставки на революционную войну. Керенский и его сторонники исходили из примера революционной Франции времен якобинцев. Действительно, тогда народ Франции поднялся на защиту родины, но ему было что защищать – крестьяне уже захватили земли аристократии и потому стояли насмерть против угрозы реставрации.
     В России весны 1917 года была совершенно иная ситуация, русским крестьянам нечего было защищать. Россия вошла в войну, не завершив великих судьбоносных реформ Столыпина, она напоминала недостроенную безглавую храмину. Наверху сцепилась думская оппозиция с императором. Дума требовала всей полноты власти: «Да преклонится власть исполнительная перед властью законодательной...» Государь желал править «как встарь». Эта конфронтация погубила и тех и других. Крестьяне требовали земли и воли, наделение крестьян землей только началось, ведь чтобы переселить в Сибирь и Дальний Восток миллионы крестьян и наделить их там землей, требовалось 5-7 лет, но эти процессы прервала война. Не лучше было и правовое положение крестьян – Столыпин внес в Думу закон об учреждении Волостного земства, который имел огромное значение для постепенного вовлечения крестьян в управление государством. Цель была великая – органически включить в государственный аппарат крестьянское самоуправление: власть мира, ведь до сих пор власть пользовалась этим только для сбора налогов. Однако этот закон застрял в Думе и Гос. совете – депутаты и сенаторы опасались, что крестьяне, получив власть в волости, немедленно введут прогрессивный налог на землевладельцев, реализуя мужицкую мечту о всеобщем «поравнении». Господа боялись « черного передела».
     Изверившись в господах, не мирясь больше со своим бесправием, крестьянство брало в свои руки решение собственной судьбы. Война обострила конфликт между властью и народом и дала в руки народа оружие. Это народное стремление учел и искусно использовал Ленин. Большевики предстали перед страной как выразители народных интересов, хотя на самом деле таковыми не были. Они стремились к вселенской революции, а русский народ рассматривали лишь как строительный материал. Народ же видел в Советах органы своей власти – власти мира, общины, прихода. Обман большевиков люди увидели довольно быстро. Крестьянство пыталось изменить ситуацию и широкое распространение получило движение «За Советы без коммунистов!» Конкретные проявления этого движения хорошо известны, но они не получили правильного понимания.(Наиболее правдивую оценку этого движения дал Шолохов в описании Вешенского восстания.)
     Некоторые оценивают размышления Солженицына под углом аналогии с современной ситуацией в нашей стране, но важнее другое – следует извлечь урок из истории и усвоить, что нельзя подменять волеизъявление, власть народа диктатурой партии. Его тревожит безответственность национальной политической элиты, погрязшей в коррупции, партийных разборках, политиканстве. Когда реальное управление страной находится не в руках ответственных и грамотных профессионалов – Витте, Столыпин, а вершится придворной камарильей, происходит Февраль. Поводя итог, Солженицын пишет, что смертельный внутригосударственный разрыв был создан ошибками как власти, так и общества. Образованные классы – элита и императорская власть – традиция, ненавидя друг друга, играли простым народом, препятствуя его равноправию, лишая его права участия в управлении государством. К исправлению этой исторической ошибки призывает великий писатель, указывая, что без духовного оздоровления, единства мысли и действий пути нет. За Февралем идет Октябрь.

Власть взял бы Махно

     Для историка и социолога постановка вопроса типа «что было бы, если бы...» не так нелепа, как это может показаться на первый взгляд.
     Лично я, математик, продумывал вопрос, который касался меня и моей семьи: что было бы, если бы американцы победили в войне с Вьетнамом. Мои рассуждения приводили к тому, что режим Пол-Пота в Кампучии и «банды четырех» в Китае распространился бы на большую территорию Юго-Восточной Азии, в том числе и на партизанские районы Вьетнама.
     Вопрос о революции более простой, поскольку все крупные революции шли по одному и тому же сценарию. И вопрос о том, что было бы, если бы Людовика XVI не узнал некий патриот и не остановил бы карету, решается легко. Может быть, король и остался бы жив, но в остальном все было бы то же самое. И ругать кучера Людовика XVI за то, что он оказался дураком и поехал не по той дороге, по меньшей мере нелепо. То, как расставил свои эпитеты и оценки крупнейшим российским деятелям и генералам А.И. Солженицын, не имеет ничего общего с наукой. Шекспир и Пушкин в своих трагедиях создавали образы исторических деятелей, но никоим образом не претендовали в отличие от Солженицына на научное, историческое освещение событий. Кроме того, во время революции за короткий период у людей менялось мировоззрение.
     Так, А.С. Лукомский не был за Николая II в тот момент, который описывает Солженицын, а стал придерживаться монархических взглядов в момент поражения деникинской армии. Точно так же П.Б. Струве за время революции значительно изменил свое мировоззрение. Что касается А.Ф. Керенского, то он спасал кого мог от озлобленного народа, в том числе пытался переправить семью царя в Англию к его близким царствующим родственникам, но в последний момент неожиданно они отказали в приеме, испугавшись раздражения собственного народа.
     Особо отмечу таких замечательных и морально безупречных людей, как князь Львов и князь Голицын, несмотря на их совершенно разное мировоззрение. И «Николая Кровавого» я хотел бы защитить тоже. По существу в его окружении никого не было, кто бы поддерживал точку зрения на его призвание как «хозяина Земли русской», кроме верных князя Голицына, графа Фредерикса. Когда Шаляпин, великий русский певец, вместе с хором встал на колени и спел «Боже, Царя храни», от него все отвернулись, перестали здороваться. Знаю, как это переживали близкие Шаляпина. А про те веяния, которые исходили от двора, Мятлев писал так: «Аннушка гадает, Гришка прорицает, про то Попка ведает, про то Попка знает» (А.Вырубова, Г.Распутин и А.Протопопов).
     На вопрос, что было бы, если бы Михаил не отрекся, ответ один: это ничего бы не изменило. Я знаком со многими детьми и внуками тех, кого так резко заклеймил Солженицын, и хочется сказать, что эта статья никакого отношения к исторической науке не имеет, а выражает лишь субъективное мнение впечатлительного человека. В заключение выскажу свою точку зрения по вопросу, который дискутировался В.Рыжковым и А.Прохановым. Что было бы, если бы вообще не было большевиков? Мой ответ: власть взяли бы анархисты. Но это не означало бы наступления хаоса. Их идеология (идеология Бакунина, Кропоткина, Махно) недостаточно изучена, как и их влияние в Петрограде.