Размышления над Февральской революцией. Александр Солженицын

Размышления над Февральской революцией

Александр Солженицын – о событиях, которые трагически изменили не только судьбу России, но и ход всемирной истории

     В СССР всякая память о Февральской революции была тщательно закрыта и затоптана (Праздник 12 марта, в котором отмечалась годовщина Февральской революции, – большевики упразднили уже в середине 20-х годов.) А между тем именно Февраль трагически изменил не только судьбу России, но и ход всемирной истории. И так неотвратимо-глубоко было забвение, что вот лишь 90-я готовщина Февраля может дать толчок нашей памяти, просвет к осознанию.
     Эту статью я написал в 1980-1983 годах, закончив Третий Узел «Красного колеса» – « Март Семнадцатого». Все, с обзорной высоты оглядываемые здесь события, обстоятельства и имена, развернуто представлены в нем. В то время для меня, перегруженного колоссальным фактическим материалом, это была органическая потребность: концентрированно выразить выводы из той массы горьких исторических фактов. Еще горше, что и теперь, спустя четверть века, часть этих выводов приложима к нашей сегодняшней тревожной неустоенности.
     Февраль 2007

     I. ПРИРОДА БЕСКРОВНОЙ
     (23-27 февраля 1917)*

     Три монархиста, порешившие Распутина для спасения короны и династии, вступили уверенными ногами на ту зыбь, которою так часто обманывает нас историческая видимость: последствия наших самых несомненных действий вдруг проявляются противоположны нашим ожиданиям. Казалось, худшие ненавистники российской монархии не могли бы в казнь ей придумать язвы такой броской, как фигура Распутина. Такого изобретательного сочетания, чтоб именно русский мужик позорил именно православную монархию и именно в форме святости. Читающая публика и нечитающий народ по-своему были разбережены клеветой о троне и даже об измене трона.
     Но стерев эту язву – только дали неуклонный ход дальнейшему разрушению. Убийство, как действие предметное, было замечено куда шире того круга, который считался общественным мнением, – среди рабочих, солдат и даже крестьян. А участие в убийстве двух членов династии толкало на вывод, что слухи о Распутине и царице верны, что вот даже великие князья вынуждены мстить за честь Государя. А безнаказанность убийц была очень замечена и обернулась тёмным истолкованием: либо о полной правоте убийц, либо что наверху правды не сыщешь, и вот государевы родственники убили единственного мужика, какому удалось туда пробраться. Так убийство Распутина оказалось не жестом, охраняющим монархию, но первым выстрелом революции, первым реальным шагом революции – наряду с земгоровскими съездами в тех же днях декабря. Распутина не стало, а недовольство брызжело – и значит на кого теперь, если не на царя?
     А ещё было то, как будто не крупное, последствие убийства, что Верховный Главнокомандующий российскими имперскими силами покинул Действующую Армию на девять недель. (Так сбылось и расчётливое предсказание тобольского чудотворца, что без него династия погибнет: от смерти его и до этой гибели только и протянулись десять недель.)
     Все рядовые жизненные случайности, попав под усиленное историческое внимание, начинают потом казаться роковыми. Не было никакой связи между семейным решением о возврате Государя в Ставку и хлебными беспорядками в Петрограде, начавшимися точно на следующий день. (Разве только малая та, что, не слишком бы погрузясь в скорбь императрицы и больше внимания уделя государственным занятиям, например работе с Риттихом, монарх мог бы за два месяца предупредить эти хлебные перебои.) Не было и связи с микробами кори, уже нашедшими горла царских детей, – однако, уехавши в Ставку с отцом, Алексей заболел бы в Могилёве, а не в Царском, и ото всего того сильно бы переменилось расположение привязанностей и беспокойств, открывая возможности иного хода российских событий.
     Рассмотрение исторических вариантов иногда позволяло бы нам лучше охватить смысл происшедшего. Художники могли бы пытаться в развилках истории, с мерой доступной им убедительности, продвигаться также и по тропам, не выбранным историей, углубляя наше понимание событий повествованием с вариантным сюжетом. Но учёные запретили нам conditionalis в рассказах о прошлом, и мы не будем задаваться вопросом, что было бы, если бы Государь задержался в Царском Селе на 23 и 24 февраля. Единственно: что тогда Протопопов не мог бы так долго и с такой лёгкостью морочить Государя о событиях, и какие бы решения ни были бы приняты – они лежали бы прямо на царских плечах.
     Но нет, почти в те часы, когда начинали бить хлебные лавки на Петербургской стороне, царь уехал из-под твёрдого крыла царицы – беззащитным перед самым ответственным решением своей и российской жизни.
     И к тем же дням, так же роково, возвратился в Ставку больной расслабленный генерал Алексеев, сменив огневого генерала Гурко.
     И наконец, почему не дошли до Государя три отчаянных телеграммы императрицы 27 февраля, кем перехвачены? Те перехватчики, лишившие Государя знания в самый опасный день, может быть больше склонили судьбу России, чем целый красный корпус в Гражданскую войну.
     А сколько-нибудь внимательно вдумываясь бы в состояние столицы, никак нельзя бы остаться в январские и февральские недели беспечным. Никак бы не отговориться, что Февральская революция грянула неожиданно. О созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, – доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению. Правительственным кругам отлично было известно бедоносное состояние петроградского гарнизона, неразумно обременённого полутора сотнями тысяч солдат, призванных без надобности раньше времени, всё ещё не вооружённых, не обученных и даже не обучаемых, немыслимо густо скопленных в неподходящей для того столице, подверженных томлению, бездеятельности, разложению и прислушиванию к революционной агитации. Про дивизию, в 1915 году целиком набранную из петроградских жителей, на фронте была шутка: «санкт-петербургское беговое общество». А гвардия, в японскую войну вся целиком простоявшая в Петрограде и удержавшая его в 1905 от революции, теперь была на две трети уже перемолота на самых гиблых направлениях фронта. Не новостью было для правительства и забастовочное движение на заводах, уже второй год подкрепляемое неопознанными деньгами для анонимных забастовочных комитетов и не перехваченными агитаторами. На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное, зло. Никогда в эти десятилетия правительство не задалось создать свою противоположную агитацию в народе, разъяснение и внедрение сильных мыслей в защиту строя. Да не только рабочим, да не только скученным тёмным солдатам-крестьянам правительство, через никогда не созданный пропагандный аппарат, никогда не пыталось ничего разъяснить, – но даже весь офицерский корпус зачем-то оберегало девственно-невежественным в государственном мышлении. Вопреки шумным обвинениям либеральной общественности, правительство крайне вяло поддерживало и правые организации, и правые газеты, – и такие рыцари монархии, как Лев Тихомиров, захиревали в безвестности и бессилии. И не вырастали другие.
     Правда: и революционеры были готовы к этой удивительной революции не намного больше правительства. Десятилетиями наши революционные партии готовили только революцию и революцию. Но, сильно раздробленные после неудач 1906 года, затем сбитые восстановлением российской жизни при Столыпине, затем взлётом патриотизма в 1914 году, – они к 1917 оказались ни в чём не готовы и почти не сыграли роли даже в подготовке революционного настроения (только будоражили забастовки) – это всё сделали не социалистические лозунги, а Государственная Дума, это её речи перевозбудили общество и подготовили к революции. А явилась революция как стихийное движение запасных батальонов, где и не было регулярных тайных солдатских организаций. В совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях – но с тем большей энергией они кинулись захватывать добычу, власть в первые же сутки и вгонять совершившееся в свою идеологию. Чхеидзе, Скобелев и Керенский возглавили Совет не как лидеры своих партий (они были даже случайны в них), но как левые депутаты Думы. Так революция началась без революционеров.
     Всё было подготовлено без сокрытий, по наружности, а правительство бездеятельно мирилось с открытыми поношениями себя в прессе – это в военное время! – и с открытыми злобными атаками радикалов в Думе и вне её. Ни одна газета не была ни на день закрыта. Милюков с думской трибуны клеветнически обвинил императрицу и премьер-министра в государственной измене, – его даже не исключили с одного думского заседания, не то чтоб там как-то преследовать. Декабрьские съезды Земгора провозглашали резолюции о той же измене правительства и свержении его, – и ни один участник не был задержан даже на полчаса. И вся эта ложь, как хлопья сажи, медленно кружилась и опускалась, и опускалась на народное сознание, наслаивалась на нём – вместе с тёмными «распутинскими» слухами – из тех же сфер великосветья и образованности.
     Чего нельзя было даже пропискнуть в России до Семнадцатого года – теперь мы можем прохрипеть устало: что российское правительство почти не боролось за своё существование против подрывных действий.
     В февральские дни агитаторы камнями и угрозами насильственно гнали в забастовку рабочих оборонных заводов – это во время войны! – и задержано было их десятка два, но ни один не только не расстрелян – даже не предан суду – да даже через несколько часов все отпущены на волю, агитировать и дальше. (Доклад начальника департамента полиции Васильева, что в ночь на 26-е он успешно арестовал 140 зачинщиков, – чиновная ложь, только революция потом раздувала это донесение. Арестовали – 5 большевиков, петербургский комитет, среди них сестру Ленина Анну Елизарову и вскоре знаменитого Подвойского.)
     Хлеб? Но теперь-то мы понимаем, что сама по себе хлебная петля не была так туга, чтоб задушить Петроград, ни тем более Россию. Не только голод, а даже подлинный недостаток хлеба в Петрограде в те дни ещё не начинался. По нынешним представлениям – какой же это был голод, если достоялся в очереди – и бери этого хлеба, сколько в руки возьмёшь? А на многих заводах администрация вела снабжение продуктами сама – там и очередей хлебных не знали. А уж гарнизон-то вовсе не испытывал недостатка в хлебе. А решил всё дело он.
     Такие ли перебои в хлебе ещё узнает вся Россия и тот же Петроград – и стерпят? Теперь-то мы знаем, что этот же самый город в войне против этой же самой Германии безропотно согласился жить – не одну неделю, но год – не на два фунта хлеба в день, а на треть фунта – и без всех остальных продуктов, широко доступных в феврале Семнадцатого, и никакая революция не шевельнулась. А в 1931 и города хлебородного Юга жили и жили на полфунта, без всякой войны! – и тоже сошло. Теперь-то мы знаем, что никакой голод не вызывает революции, если поддерживается национальный подъём или чекистский террор, или то и другое вместе. Но в феврале 1917 не было ни того, ни другого – и хлеб подай! Тогда были другие представления о сытости и голоде.
     Для зарождения паники нужен только критический минимум слухов – а их сошлось больше. Одним только слухом, что будут продавать по фунту в день на человека, рабочие окраины были сотрясены больше, чем всей предыдущей революционной пропагандой партий. (Установлено, что часть петроградских пекарей продавала муку в уезд, где она дороже, – а немало петроградских пекарей вскоре станет большевиками.) И снимались на стачку даже такие заводы, где своя выпечка хлеба была поставлена безукоризненно.
     Разрушительный толчок от слухов может произойти при всяком правительстве, во всяком месте страны. Но только слабое правительство от него падает. (Много слухов возникало и в советско-германскую войну, но при неуклонности власти ничто не сотряслось.) Российское правительство ни силою властных действий, ни психологически не управляло столичным населением.
     Да в последние месяцы оно уже не верило и само себе и не верило ни в одно из своих действий, тем более в дни самих событий не соображало ни срочности, ни важности, ни возможности своих мер. Телефонная станция под правительственной защитой все часы революции обслуживала город. Думу и революционеров! – и не только не умели узнать их намерения, но даже не догадывались отключить их и разобщить. Наступала ночь – революционные силы расходились по домам, а власти и не пытались действовать энергично – но передыхали ночь в робкой надежде, что с утра этот кошмар не повторится. От прежней костенеющей самоуверенности они впали в лихорадочную неуверенность. Сперва волнения всё казались несерьёзными, улягутся сами – и вдруг бесконтрольно перескользнули в революцию.
     Революция – это хаос с невидимым стержнем. Она может победить и никем не управляемая.
     По донесениям Хабалова, Протопопова и Беляева в Ставке долго нельзя было угадать, что власти лишились средств подавления, а казаки изменили правительству. В Волынском батальоне, где всё и началось, офицеры даже не были переведены на казарменное положение, ночевали дома, патроны солдатам выдавались без них. А начался бунт – волынским офицерам даже не велели остановить свой батальон. Вечером 27 февраля, когда Таврический остался обнажён, беззащитен, – Хабалов, имея силы, не пытался овладеть им, а обсуждал, не пробиваться ли в Царское Село, куда он вообще мог выйти свободно. (За все дни он проявил находчивость один только раз: когда, уже арестованного, его привезли в Таврический, он сказался чужим именем, казачьим генералом в отпуску, и был поначалу отпущен. Единственная такая изобретательность, кроме ещё митрополита Питирима.)
     Охранный расчёт требовал для Петрограда 60 тысяч верных правительственных сил. В февральские дни полицейские силы вместе с учебными командами запасных батальонов и изменившими казаками составляли всего 12 тысяч – а по сути боеспособными только и оказались полиция (всего 3500) и жандармерия, они и защищали режим, не желавший себя защищать. Но полиция была не только малочисленна, а и плохо вооружена: только револьверы и шашки, ни даже винтовок, ни скорострельного оружия, ни взрывчатых или дымовых средств. (Сперва напуганная молва, затем безответственная февральская пресса сколотили легенду, будто полиция была переодета в солдат и вооружена пулемётами, и расстреливала ими толпу с чердаков. Но такая стрельба, в военном отношении и бессмысленная, нигде никем в Петрограде не велась, и ни один такой пост и ни один пулемёт не были обнаружены за все дни, а полиция и вовсе пулемётов не имела и не обучена была из них стрелять – это всё помнилось толпе от беспорядочной собственной стрельбы и рикошетов – и так слепилась неразборчивая сплетня.)
     Но не было у власти и притока добровольцев, добровольных защитников, это очень характерно. Кроме полковника Кутепова, нескольких офицеров-московцев, самокатного батальона и кроме невольных жертв мятежа – никто в Петрограде не отличился защитой трона, а тем более не имел успеха. (А в Москве ещё хуже.) Молодёжь из военных училищ? – её не позвали на помощь (и дальше штаб округа спешил растелефонировать приказы на сдачу всем офицерам и юнкерам, кто и хотел бы сопротивляться). Не позвали на помощь – но, заметим, училища и не ринулись сами, как бессмертный толедский Альказар 1936 года. В феврале 1917 никто у нас не пытался устроить русский Альказар – ни в Петропавловке, ни в Адмиралтействе и ни в каком училище. В Николаевском – было движение, но не развилось (в Павловском – ещё слабей).
     А монархические организации? – да не было их серьёзных, а тем более способных к оружию: они и перьями-то не справлялись, куда оружие. А Союз русского народа? Да всё дуто, ничего не существовало. Но – обласканцы трона, но столпы его, но та чиновная пирамида, какая сверкала в государственном Петербурге, – что ж они? почему не повалили защитной когортой? стары сами, так твёрдо воспитанные дети их? Э-ге, лови воздух, они все умели только брать. Ни один человек из свиты, из Двора, из правительства, из Сената, из столбовых князей и жалованных графов, и никто из их золотых сынков, – не появился оказать личное сопротивление, не рискнул своею жизнью. Вся царская администрация и весь высший слой аристократии в февральские дни сдавались как кролики – и этим-то и была вздута ложная картина единого революционного восторга России. (Не единственный ли из чинов генерал Баранов оказал сопротивление при своём аресте? – так это особо и было отмечено «Известиями Совета рабочих депутатов».)
     Монархисты в эмиграции потом десятилетиями твердили, что все предали несчастного Государя и он остался один как перст. Но прежде-то всего и предали монархисты: все сподряд великие князья, истерический Пуришкевич, фонтанирующий Шульгин, сбежавшие в подполье Марков и Замысловский, да и газета-оборотень «Новое время». Даже осуждения перевороту – из них не высказал открыто никто.
     Но чего ж тогда, правда, стоила эта власть, если никто не пытался её защищать?
     До нынешних лет в русской эмиграции сохранена и даже развита легитимистская аргументация, что наш благочестивый император в те дни был обставлен ничтожными людьми и изменниками. Да, так. Но: и не его ли это главная вина? Кто ж эти все ничтожества избрал и назначил, если не он сам? На что ж употребил он 22 года своей безраздельной власти? Как же можно было с такой поразительно последовательной слепотой – на все государственные и военные посты изыскивать только худших и только ненадёжных? Именно этих всех изменников – избрать и возвысить? Совместная серия таких назначений не может быть случайностью. За крушение корабля – кто отвечает больше капитана?
     Откуда эта невообразимая растерянность и непригодность всех министров и всех высших военачальников? Почему в эти испытательные недели России назначен премьер-министром – силком, против разума и воли – отрекающийся от власти неумелый вялый князь Голицын? А военным министром – канцелярский грызун Беляев? (Потому что оба очаровали императрицу помощью по дамским комитетам.) Почему главная площадка власти – министерство внутренних дел – отдана психопатическому болтуну, лгуну, истерику и трусу Протопопову, обезумевшему от этой власти? На петроградский гарнизон, и без того уродливый, бессмысленный, – откуда и зачем вытащили генерала Хабалова, полудремлющее бревно, бездарного, безвольного, глупого? Почему при остром напряжении с хлебом в столице – его распределение поручено безликому безответственному Вейсу? А столичная полиция – новичку из Варшавы? Сказать, что только с петроградским военачальником ошиблись, – так и в Москву был назначен такой же ничтожный Мрозовский. И по другим местам Империи были не лучше того командующие округами (Сандецкий, Куропаткин) и губернаторы. Но и штабом Верховного и всеми фронтами командовали и не самые талантливые и даже не самые преданные своему монарху. (Только на флоты незадолго стали блистательные Колчак и Непенин, два самых молодых адмирала Европы, – но и то оказался второй упоён освобожденческими идеями.) И надо же иметь особый противодар выбора людей, чтобы генералом для решающих действий в решающие дни послать Иудовича Иванова, за десятки императорских обедов не разглядев его негодности. Противодар – притягивать к себе ничтожества и держаться за них. (Как и к началу страшной Мировой войны царь застигнут был со своими избранцами – легковесным Сазоновым, пустоголовым Сухомлиновым, которые и вогнали Россию в войну.)
     Люди всевозможных качеств никогда не переводятся в огромной стране. Но в иные смутные периоды – лучшим закрываются пути к выдвижению.
     Всякий народ вправе ожидать от своего правительства силы – а иначе зачем и правительство?
     К началу 1917 года российская монархия сохранялась ещё в огромной материальной силе, при неисчислимых достояниях страны. И к ведению войны: уже развившаяся военная промышленность, ещё небывалая концентрация на фронте отличного вооружения, всё ж ещё не домолоченный кадровый офицерский состав и – ещё никогда не отказавшиеся воевать миллионы солдат. И – для сохранения внутреннего порядка: образ царя твёрдо стоял в понятии крестьянской России, а для подавления городских волнений не составляло труда найти войска.
     Трон подался не материально, материального боя он даже не начинал. Физическая мощь, какая была в руках царя, не была испробована против революции. В 1905 на Пресне подавили восстание более явное – а в Петрограде теперь просто не защищались. Мельгунов правильно пишет: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления.» Ещё в XIX веке все авторитеты признали, что всякие уличные революции после 1848 года – кончились, эпоха городских восстаний миновала, современное вооружение государств не даёт возможностей толпе выигрывать уличные бои. У власти – телеграф, телефон, железные дороги, пулемёты, артиллерия, броневые автомобили – их можно обслуживать небольшими отрядами верных правительству людей, не вводя в бой крупные войсковые части. Время уличных баррикад как будто навсегда миновало. Но власти в февральском Петрограде действовали вопреки всякому здравому смыслу и законам тактики: не использовали своего контроля над телефоном и телеграфом, не использовали преимуществ ни в каком виде оружия, а свои малые силы не держали в кулаке, но разбросали беззащитно по городу.
     Не материально подался трон – гораздо раньше подался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции. Тут была и ушибленность Пятым годом, несчастным 9-м января. Государь никогда не мог себе простить того злосчастного кровопролития. Больше всего теперь он опасался применить военную силу против своего народа прежде и больше нужды. Да ещё во время войны! – и пролить кровь на улицах! Ещё в майский противонемецкий погром в 1915 в Москве приказано было полиции: ни в коем случае не применять оружия против народа. И хотя эта тактика тогда же показала полную беспомощность власти и всесилие стихии – запрещение действовать против толпы оружием сохранилось и до февральских петроградских дней. И в той же беспомощности снова оказались силы власти.
     Все предварительные распоряжения столичным начальникам и все решения самих этих дней выводились Государем из отменного чувства миролюбия, очень славного для христианина, но пагубного для правителя великой державы. Оттого с такой лёгкостью и бескровностью (впрочем, в Петрограде несколько сот, а по Союзу городов – и до 1500 убитых, раненых и сошедших с ума, и 4000 арестованных новою властью) удалась Февральская революция – и, о, как ещё отдастся нам эта лёгкость и это миролюбие! (И посегодня отдалось ещё не всё.)
     Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны.
     И вызвала – худшую, дольшую, но уже без собирающего тронного знамени.

     II. КРУШЕНЬЕ В ТРИ ДНЯ
     (28 февраля – 2 марта 1917)

     Кто же мог ожидать, кто же бы взялся предсказать, что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой? Что трёхсотлетняя династия, пятисотлетняя монархия даже не сделает малейшей попытки к сопротивлению? Такого прорицателя не было ни одного. Ни один революционер, никто из врагов, взрывавших бомбы или только извергавших сатиры, никогда не осмеливались такого предположить. Столетиями стоять скалой – и рухнуть в три дня? Даже в два: днём 1 марта ещё никто и не предлагал Государю отрекаться – днём 3 марта отрёкся уже не только Николай II, но и вся династия. Кадеты (Милюков на первых дипломатических приёмах) признавались иностранцам, что сами ошеломлены внезапностью и лёгкостью успеха. (Да Прогрессивный блок и не мечтал и не хотел отводить династию Романовых от власти, они добивались лишь ограничить монархическую власть в пользу высшей городской общественности. Они и самого Николая II довольно охотно оставили бы на месте, пойди он им на серьёзные уступки, да чуть пораньше.)
     Но с той же хилой нерешительностью, как уже 5 лет, – ни поставить своё сильное умное правительство, ни уступить существенно кадетам, – Государь продолжал колебаться и после ноябрьских думских атак, и после декабрьских яростных съездов Земгора и дворянства, и после убийства Распутина, и целую неделю петроградских февральских волнений, – всё надеялся, всё ждал, что уладится само, всё колебался, всё колебался – и вдруг почти без внешнего нажима сам извихнулся из трёхсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали.
     Монархия – сильная система, но с монархом не слишком слабым.
     Быть христианином на троне – да, – но не до забвения деловых обязанностей, не до слепоты к идущему развалу.
     В русском языке есть такое слово зацариться. Значит: забыться, царствуя.
     Парады, ученья, парады любимого войска и цветочные киоски для императрицы на гвардейских смотрах – заслоняли Государю взгляд на страну.
     Всё царствование Николая II состоит как бы из двух повторенных кругов, каждый по 11 лет. И в пределах каждого круга он имел несчастный дар свести страну из твёрдого процветающего положения – на край пропасти: в октябре 1905 и в феврале 1917. Все споры российские теперь кипят о втором круге – а ведь в первом всё это уже случилось. В своём дремотном царствовании, когда бездействие избирается удобнейшей формой действия, наш роковой монарх дважды поспешествовал гибели России. И это – при лучших душевных качествах и с самыми добрыми намерениями!
     После первого гибельного круга послан был ему Богом Столыпин. Единожды в жизни Николай остановил свой выбор не на ничтожестве, как обычно, а на великом человеке. Этот великий человек вытянул из хаоса и Россию, и династию, и царя. И этого великого человека Государь не вынес рядом с собою, предал.
     Сам более всех несчастный своею несилой, он никогда не осмеливался ни смело шагнуть, ни даже смело выразиться. Не то чтобы гнуть по-петровски, но не мог и, как прадед его Николай, входить самому в холерный бунт – и давить, и после холерного госпиталя в поле сжигать свою одежду до белья. В начале германской войны только и мог он бледно повторить Александра I: «не положу оружия, пока последний вражеский солдат...», а не тряхнуть, как тот: «Скорее бороду отпущу и уйду в Сибирь!» Или как Александр III: «за единственного друга России князя Николая Черногорского!» – вот каковы мы крепки душой! Может быть все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, – и конечно Пётр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, – но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Фёдора Иоанновича, – не прощён тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей.
     Его обнажённую переписку с женой кинули под ноги миллионам (с кем поступила судьба безжалостней?), и мы лишены возможности не прочесть: «Не надо говорить – у меня крошечная воля. Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе... и немножко склонен верить чужим советам.»
     В его нецарской нерешительности – главный его порок для русского трона. В таком же непримиримом конфликте с образованным обществом можно было стоять скалою, а он дал согнуть себя и запугать. Не признаваясь, он был внутренне напуган и земством, и Думой, Прогрессивным блоком, либеральной прессой, и уступал им – то само своё самодержавие (осенью 1905), то любимых своих министров одного за другим (лето 1915), всё надеясь задобрить ненасытную пасть, – и сам загнал себя в положение, когда не стало кого назначить. Он жил в сознании своей слабости против образованного класса – а это уже была половина победы будущей революции. В августе 1915 он раз единственный стянул свою волю против всех – и отстоял Верховное Главнокомандование, – но и то весьма сомнительное достижение, отодвинувшее его от государственного руля. И на том – задремал опять, тем более не выказывал уменья и интереса управлять энергично самою страной.
     Отстоял себя, против всех, Верховное Главнокомандование, – так хотя бы им-то воспользовался в судьбоносные дни! К этим-то дням как раз оно прилегло – лучше не придумать! Его отъезд из Царского Села случайно как раз накануне волнений – не верней ли и понять как Божье дозволение: добраться до Ставки, до силы, до власти? до узла связи, до узла всех приказаний? Нельзя было занять более выгодной позиции против начавшейся петроградской революции!
     К вечеру 27 февраля она была выиграна в Петрограде – но только в нём одном. Вся огромная Россия оставалась неукоснительно подчинена своим начальникам и никакой революции ниоткуда не ждала. Вся армия стояла при оружии, готовая выполнить любой ясный замысел своего вождя.
     И такой замысел в ту ночь как будто начал осуществляться: посылка фронтовых полков на мятежный запасной небоеспособный гарнизон. Военный успех операции не вызывал сомнений, и было много полков, совсем не доступных агитации разложения, – как не тронулся ж ею Тарутинский полк, уже достигший цели. (Да он в одиночку, пожалуй, если б им руководили, мог осуществить и весь план.)
     Но даже и в таком масштабе операция подавления не была необходима. Чтобы петроградские уличные волнения приобрели бы значение общероссийской революции, всего-то надо было: чтобы Россия не перестала эти волнения кормить хлебом, а они Россию – агитацией. Едва сбродился первый случайный состав Совета рабочих депутатов – его первой заботой было: восстановить железнодорожное движение между Москвой и Петроградом. Здесь было их слабое место! – сюда и надо было бить! (Как и предлагал генералу Мрозовскому полковник Мартынов.) Вообразим зоркую и решительную власть: как просто и коротко она бы блокировала этот дальний, уже сам собой невыгодно отрезанный болотный пункт, – совсем не надо и посылать в петроградское кипение никаких войск: отсоединить телеграфные линии, на четырёх железных дорогах вынуть по несколько рельсов и на эти места поставить 4 отряда из верных войск – да 444 было таких у Ставки, – и никогда бы жалкие запасники, ещё достаточно и оторвавшись от города, не посмели бы атаковать стреляных, атаковав же – проиграли бы. А чуть-чуть затем изменись положение, стань в Петрограде вместо фунта хлеба – полфунта, затем и четвертушка, – и все эти расхлябанные, необученные да и невооружённые запасные батальоны с такой же лёгкостью отъединились бы от революции, как они к ней присоединились. Верховный Главнокомандующий был вправе объявить вне закона мятежный город в военное время – и быстро бы пересохли глотки у ораторов, они бы кинулись через финскую границу, а не толкали бы в Действующую армию «приказ № 1».
     Правда, и армия жила без продовольственных запасов и зависела целиком от подвоза, – но ей-то никто не мог перерезать.
     1 марта «Известия» Совета писали: предстоят ещё жестокие схватки между народом и старой властью. Так уверены были все.
     А уже – ничего не предстояло: что промелькнуло, не начавшись, – оно и было всё.
     Сказать, что Государь, находясь и в Ставке, не был подлинным распорядителем своей армии? Что и в Могилёве (как и в Царском) он поставил себя так, что не мог принять великих смелых решений? Был связан и косностью своих штабных и немым сопротивлением Главнокомандующих фронтами?
     Да, на всех этих местах – не состояли лучшие генералы, самые верные. Николай II не имел таланта угадывать верных, держать их и сам быть им последовательно верным. Потому и пришлось ему написать – «кругом измена, и трусость, и обман», что он органически не видел верных и храбрых, не умел их позвать. Так и вся его дюжина свиты была как подобрана по безликости и бездарности. Для чего содержится свита? – неужели для заполнения пустого пространства, а не для совета и помощи в трудную минуту? (А Конвой? Что ж за верность оказалась у Конвоя? Тот десяток терских казаков, в своих страшных туземных папахах, побредший на всякий случай отмечаться у Караулова в Думе – зачем они пошли? Просто испугались... Да и все четыре сотни Конвоя после вековой парадной и почётной охраны императоров – как быстро скисли: царскосельские – надели белые повязки, выбрали комитет...)
     Однако пока Государь оставался в Ставке – Алексеев покорно выполнил распоряжение о посылке войск и не смел сам искать государственного выхода. Останься Государь и далее в Ставке – посланные войска неуклонно шли бы на Петроград, и никто не запрашивал бы у Главнокомандующих мнения их о необходимости царского отречения.
     Ото всего того произошло бы вооружённое столкновение в Петрограде? Если бы восставшие не разбежались – да. Но отдалённейше не было бы оно похоже на трёхлетнюю кровавую гражданскую войну по всем русским просторам, чекистский бандитский разгул, тифозную эпидемию, волны раздавленных крестьянских восстаний, задушенное голодом Поволжье – и полувековой адовый скрежет ГУЛАГа потом.
     Измени, отклонись, пошатнись все высшие военачальники? – Государь мог уехать в иное верное место: в армию Гурко, в гущу расположения своей гвардии, на передовую линию, – из этого твёрдого верного окружения сохраняя возможность проявить свою волю стране.
     Наконец, если рок характера – колебаться, – проколебался бы Государь ещё двое-трое суток. Выиграй он ещё три дня – и до Северного и Западного фронтов дошёл бы советский «приказ № 1» – и те же самые генералы вздрогнули бы перед бездной – и сами удержали бы царя от отречения. Но нет, в этом колебании Государь был быстротечнее, чем когда-либо. Едва услышал об опасности своей семье – и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного – и помчался к семье.
     Снова признак чистого любящего сердца. Но какому историческому деятелю его слабость к своей семье зачтена в извинение? Когда речь идёт о России – могли б и смолкнуть семейные чувства.
     Наконец, семью и при больных детях можно было вывезти из Царского Села энергично: автомобили быстрые, вагоны тёплые и удобные, и конвоя достаточно.
     Оправдать, что Государь просто не знал, не понимал, что происходит в Петрограде, не охватывал масштабов? Да, настолько не знал, насколько бездарных и нечестных министров сам поставил. Но и настолько знал уже, что послал на усмирение восемь полков.
     Нет, император завороженно покинул свою лучшую, единственно верную позицию – и безвольно поехал всё в ту же удавку, из которой так вовремя ускользнул, – под самую лапу революционного Петрограда.
     Вяло поплыл, не напрягая ни воли, ни власти, – а как плывётся, путь непротивления. Даже грозной телеграммы по всем железным дорогам, как Бубликов, он не нашёлся послать с пути.
     Окунулся в поездку – и потерял последнее знание о событиях – уже и вовсе не знал ничего.
     Через незнание, через немоту, через ночь, через глушь, меняя маршруты, – к семье! к семье! к семье! Такое бы упорство – да на лучших направлениях его царствования!
     Кстати, Любань никакими революционными войсками не была занята, никто не перегораживал царю дорогу, – а просто местная запасная часть, пользуясь наступившей свободой, разгромила станционный буфет, вот и всё. Естественный эпизод для такой обстановки, в какую царственным особам не следует много путешествовать.
     Жалкий рыск заплутавшихся царских поездов на другой день объявляли толпе под смех – и в Таврическом, и у московской городской думы. Ещё будут и врать свободные газеты, не стеснённые уже ничем, что царский поезд был задержан искусственным крушением, паровозы испорчены пролетариями-смазчиками. Ещё будет декламировать Керенский, что героические железнодорожники помогли изловить царя.
     Но как ни объясняй – красиво не объяснишь.
     И вот – император дослал и загнал сам себя в полувраждебную псковскую коробочку. И что ж он обдумывает эти сутки? – как бороться за трон? Нет, лишь: отдавать ли в чужие руки больного сына? Трон – он сразу готов отдать без боя, он не подготовлен бороться за него.
     Та же вдруг чрезмерная податливость, как и 17 октября 1905: внезапно уступить больше, чем требует обстановка.
     Он даже не вспомнил в эти сутки, что в его Империи существуют свои основные законы, которые вовсе не допускали никакого отречения царствующего Государя (но, по павловскому закону: лишь престолонаследник мог отречься заранее – и то «если засим не предстоит затруднения в наследовании»). И сугубо не мог он отрекаться ещё и за наследника. Где, кто, по какому вообще закону может отречься от каких-либо прав за несовершеннолетнего? Николай II не понимал закона, он знал только своё отцовское чувство. Было бы грубо, а заметить можно и так: кто же выше – сын или русская судьба? сын или престол? Для чего держали Распутина: сохранить наследника для престола или сына для мамы? Раздражили всё общество, пренебрегли честью трона – для устойчивости династии? или только по родительским чувствам? Если только берегли сына для родителей, то всей семье надо было уходить на отдых десятью годами раньше. А если – наследника для престола, так вот и достигнута вершина того хранения? И вдруг обратился цесаревич просто в сына? (Но низко было со стороны Милюкова упрекнуть, что через сына хотели прицепиться и вернуться к трону: вот уж – бесхитростно.)
     А сам Алексей, несовершеннолетний, и права бы не имел в том году отречься, как легко сделал Михаил. И Родзянке и думскому Комитету не оставалось наотрез ничего другого, как поддерживать наследника. А так как Совет депутатов не был готов к революционной атаке, то монархия бы и сохранилась, в пределах конституционной реформы. Но береженьем столь многобережёного сына Николай толкнул монархию упасть.
     И права не имел он передавать престол Михаилу, не удостоверясь в его согласии.
     А выше государственных законов: он тем более не имел права на отречение в час великой национальной опасности.
     А ещё выше: он всю жизнь понимал своё царствование как помазанье Божье – так и не сам же мог он сложить его с себя, а только смерть.
     Именно потому, что волю монарха подданные должны выполнять беспрекословно, – ответственность монарха миллионно увеличена по сравнению со всяким обычным человеком. Ему была вверена эта страна – наследием, традицией и Богом – и уже поэтому он отвечает за происшедшую революцию больше всех.
     В эти первомартовские дни его главным порывом было – семья! – жена! – сын! Доброму семьянину, пришло ли в голову ему подумать ещё о миллионах людей, тоже семейных, связанных с ним своей присягою, и миллионах, некрикливо утверженных на монархической идее?
     Он предпочёл – сам устраниться от бремени.
     Слабый царь, он предал нас.
     Всех нас – на всё последующее.
     Побегом Верховного Главнокомандующего из Ставки генерал Алексеев был возвышен как бы в верховные судьи тому. Он от болезни ещё полусидел за столом, он был только начальник штаба, – но все военные силы России на главные дни петроградской революции – а значит вся историческая судьба российского государства – были покинуты на него одного бесконтрольно, безответно, безусловно. Оставим ли этому генералу одну военную объективность? Или признаем, что на его суждения и решения в неподготовленной роли влияли и общественные симпатии и личные заблуждения?
     Мы видели, как Алексеев через Родзянку втянулся в прямые переговоры с мятежной столицей и дал убедить себя и сделать себя орудием свержения с трона (вероятно, в ложной надежде, что так государственная перетряска пройдёт всего быстрей и безболезненней для Действующей Армии) – хотя для военного человека во главе семимиллионной перволинейной армии не мог быть закрыт другой путь: не склонять Главнокомандующих к государеву отречению, а вызвать Родзянку к себе, а то и по телеграфу продиктовать Петрограду ультиматум – и даже не возникло бы малой междоусобицы, цензовые круги присмирели бы тотчас, разве похорохорился бы недолго Совет депутатов, перед тем как разбежаться. Однако невозместимые двое суток, с полуночи 1 марта, Алексеев пробыл под обаянием столичного вещуна, искренне веря, что тот – личность и в Петрограде реально у власти, едва ли не президент.
     Но какова б ни была доля личной ошибки – одна она не могла бы заслонить военного долга, да ещё и у всех остальных ведущих генералов. Поздние монархисты (сами, однако, не поднявшие защитного меча) более всего обвиняют Главнокомандующих, что они обманули и предали доверчивого Государя, пока тот спал на псковском вокзале. Действительно, кому ж, как не первым генералам, должна была быть ясна и обязательна служебная верность – уж им ли не понимать, что без верности и в собственных их руках рассыпется армия (что и случилось)! Но в той же Ставке монархист Лукомский вполне был согласен с Алексеевым. А Рузский охотно взял на себя главную долю убеждения и ломки Государя.
     Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев – не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? не задумавшись: что будет с армией, если неподчинение разжечь на самой её верхушке? – подписал фантастическую телеграмму, призывающую генералов переступить свою генеральскую компетенцию и судить о судьбах императорского трона. В помрачении утянулся, не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу. Обгонял даже желания Родзянки, который и не выразил к нему такой просьбы.
     И Брусилов спешит к перевороту с опережающей угодливостью (много раз потом проявленной). Эверт – как будто не с охотой – но и не с сопротивлением же – подчиняется. Сахаров – почти упёрся, почти отказал, – но, душу отведя в негодовании, тут же сдался и присоединился. Николай Николаевич действует в давнем династическом комплексе и с обычной недальновидностью (показав себя таким же дутым глупцом, как и Родзянко). Непенин – даже рвётся навстречу желаемой революции. Колчак – презрительно промолчал на запрос Алексеева, но и не встал же на защиту трона ничем. Генералов пониже (не то чтобы полковника Врангеля) не спрашивали. Когда прорвалось от Хана Нахичеванского случайным свидетельством: «Прошу не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии» – телеграмму эту Рузский положил в карман.
     И что пишут Главнокомандующие? О «предъявленных требованиях» -не заметив: кто же их предъявлял? «Спасти железные дороги» – позавчера самим Алексеевым добровольно отданные Бубликову. О «петроградском Временном Правительстве» – которое ещё в те часы не существовало (и никогда не будет властью). «Спасти Армию» – спасти 13 армий, 40 корпусов – от десятка необученных запасных батальонов! В северо-западном уголке страны вздыбилось сумрачное творение Петра – и чтобы «спасти» 7-миллионную боевую армию от искушения изменить присяге, – им, Главнокомандующим, теперь следовало первым поспешить изменить собственной присяге!
     Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание («примитивный патриотизм») и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе.
     Это было – как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом «режиме» стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку – и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, – и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться. Называлось бы с первых минут «Гучков-Милюков-Керенский» или даже «Совдеп» – так гладко бы не пошло.
     Их всех – победило Поле. Оно и настигло Алексеева в Ставке, Николая Николаевича в Тифлисе, Эверта в Минске, штаб Рузского и самого Государя – во Пскове. И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, – «для блага народа» (понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному). Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подпись во псковской коробочке – он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, – но в том, что ни он и никто на его стороне не имел уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции.
     Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова.
     А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней. И когда поворотливая петроградская газета с банковским фундаментом и интеллектуальным покрытием спросит генерала Рузского:
     – Мы имеем сведения, что Свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил низложенный царь. Говорят, он приехал к вам убедить вас, чтобы вы послали на столицу несколько корпусов? – общественный воздух уже окажется настолько раскалён, все громкости поднимутся в цене, а скромности упадут, – генерал Рузский, чтобы не вовсе затереться в уничижении, улыбнулся и заметил:
     – Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той. Я – убедил его отречься от престола.
     Генерал Рузский торопил, торопил на себя подножье пятигорского Машука с чекистами – свой шашечный переруб на краю вырытой ямы...
     Если надо выбрать в русской истории роковую ночь, если была такая одна, сгустившая в несколько ночных часов всю судьбу страны, сразу несколько революций, – то это была ночь с 1 на 2 марта 1917 года.
     Как при мощных геологических катастрофах новые взрывы, взломы и скольжения материковых пластов происходят прежде, чем окончились предыдущие, даже перестигают их, – так в эту русскую революционную ночь совместились несколько выпереживающих скольжений, из которых единственного было достаточно – изменить облик страны и всю жизнь в ней, – а они текли каменными массами все одновременно, да так, что каждое следующее отменяло предшествующее, лишало его отдельного смысла, и оно могло хоть бы и вовсе не происходить. Скольжения эти были: переход к монархии конституционной («ответственное министерство») – решимость думского Комитета к отречению этого Государя – уступка всей монархии и всякой династии вообще (в переговорах с Исполнительным Комитетом СРД – согласие на Учредительное Собрание) – подчинение ещё не созданного правительства Совету рабочих депутатов – и подрыв этого правительства (да и Совета депутатов) отменой всякого государственного порядка (реально уже начатой «приказом № 1»).
     Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрёкся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство.
     Пока император, уступив ответственное министерство, спал, а Главнокомандующие генералы телеграфно столковывались, как стеснить его к отречению, и всем им это казалось полным исчерпанием русских проблем, – думские лидеры, прокатясь на смелости запасных волынцев, осмелевшие от трёх суток полного несопротивления властей, уже решились на создание своего правительства – без всякого парламента, без народного одобрения и без монаршего согласия. Деятели Февраля были упоены пробившим часом победы. И хотя они спешили вырвать отречение царя, не надеясь на то после войны, но ещё более спешили углубить отречение бесповоротным разрывом со старым порядком, отказом принять своё назначение от старой власти, реставрации которой только и боялись одной. (Во всякой революции повторяется эта ошибка: не продолжения боятся, а реставрации.) Временное правительство возникало вполне независимо от царского отречения или неотречения: если бы Николай II в тот день и не отрёкся – Временное правительство всё равно возгласило бы себя в 3 часа дня 2 марта. (По игре судьбы Милюков поднялся на возвышение в Екатерининском зале на 5 минут раньше, чем Государь во Пскове взял ручку для подписи своего первого дневного отречения.) И членам нового правительства такое действие казалось исчерпанием революции.
     Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи – здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами – а уже задние и всё туловище их были отрублены.
     Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага – но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, – и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно.
     Ещё накануне ночью цензовые вожди согласились на зависимое положение: согласились быть правительством призрачным ещё прежде, чем сформировались. Монархия окончила существование всё же 3 марта, а Временное правительство не правило и ни часа, оно правило минус два дня: оно было свергнуто ещё в ночь на 2 марта непереносимыми «восемью условиями» Исполкома Совета – и даже ещё вечером 1-го, когда в прокуренной 13-й комнате несколько третьесортных интеллигентов и второсортных революционеров не сопротивились печатанью «Приказа № 1», выбивающего всякую опору не только из-под лакированных ботинок новых министров.
     И этим подвижным успешливым суетунам из Совета тоже мнилось – основательное решение проблем страны.
     В пользу кого ж отрекалась династия? Кто же стал новой Верховной Властью? Комитет (самозванный) Государственной Думы? – но жадное к власти Временное правительство уже оттеснило его. Само Временное правительство? – но оно могло стать всего лишь исполнительной властью, да и ни часу не стояло на своих ногах.
     И получается, что Николай II, для блага России, отрёкся в пользу Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов – то есть шайки никем не избранного полуинтеллигентского полуреволюционного отребья.
     Но в «Приказе № 1» и в бесшабашности петроградских запасных, не желающих на фронт, – уже таилось и отречение Совета в пользу большевизма.
     В ночь с 1 на 2 марта Петроград проиграл саму Россию – и больше чем на семьдесят пять лет.

     III. ГДЕ РЕВОЛЮЦИЯ
     (3-9 марта 1917)

     В отречении Михаила мы наблюдаем ту же душевную слабость и то же стремление освободиться самому. Даже внешне похожи действия братьев: почти в тех же часах, как сорвался Николай в путешествие к супруге, – пустился и Михаил в Петроград по навязчивой воле Родзянки. (А и в Гатчине вместо фронта тоже оказался императорский брат по любви к передышке, побыть с женой между двумя служебными должностями.) И так же, как Николай во Пскове, Михаил на петроградской квартире лишился свободы движения. И так же в западне был вынужден к отречению – да отчасти чтоб и скорей повидать любимую умницу-жену.
     Временное правительство позаботилось о глухоте западни: если бы в ночь на 3 марта не задержали первого манифеста и уже вся страна и армия знали бы, что Михаил – император, – потекло бы что-то с проводов, донёсся бы голос каких-то молчаливых генералов, Михаила уже везде бы возгласили, в иных местах и ждали б, – и он иначе мог бы разговаривать на Миллионной.
     А сторонник монархии военный министр Гучков не догадался, как Алексеев накануне, запросить совета всех Главнокомандующих. Да ведь ещё не опомнился от своей престижной поездки во Псков и от своего опасного хвастовства в железнодорожных мастерских.
     Михаил не более думал о борьбе за трон, не более порывался возглавить сопротивление армии, чем его старший брат. А между тем уже 3 марта с утра Алексееву стало тошно проясняться, что он наделал. А днём он искал этих петроградских политиков к телеграфу, да представить не мог, что в эти часы они уже отрекают и Михаила. Прибудь Михаил в Могилёв – конечно, Алексеев подчинился бы ему.
     Да в самом Петрограде никто не догадался кликнуть военные училища, – их было несколько тысяч готовной молодёжи, и они могли бы решить дело. Но на это смелость нужна была – гражданская, не та, что в картинной кавалерийской общей атаке, где Михаил был безупречен.
     Сколько могло быть добровольцев из молодёжи – показала Гражданская война. А в марте Семнадцатого – ещё и вся Действующая Армия стояла – наготове и управляемая. Но династия покинула престол, даже не попытавшись бороться за Россию.
     И Михаилом, и всеми собравшимися на Миллионной, и монархистами среди них – всеми владел обманный параллакс, сдвиг зрения: из-за бушующей петроградской толпишки они не видели (кто и не хотел видеть) нетронутого массива России.
     Николай в дневнике удивлялся: «Мишин манифест кончается четырёххвосткой для выборов Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость.»
     Как будто в собственном его отречении есть меньше, чему удивиться.
     Правда, и свободолюбивое Временное правительство в эти дни перехватывало телеграммы между братьями, не давая им снестись, прикоснуться друг ко другу. Но даже зря хлопотали: телеграммы не несли ни понимания, ни поддержки. Михаил, «забыв всё прошлое», то есть судьбу своей женитьбы, просил брата «пойти по пути, указанному народом». (Где он увидел народ?) Николай, ещё содержательней, просил прощения, что огорчил брата (своим отречением), что не успел предупредить, зато навсегда останется преданным братом и скоро приедет в Царское Село. Ни в телеграммах, ни в разъединении не соединило братьев монархическое правосознание.
     В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него? Образованные юридические советники, звёзды кадетской партии, Набоков и Нольде, выводили ему красивым почерком: «впредь до того, как Учредительное Собрание своим решением об образе правления...» – а он доверчиво, послушно подписал. (И какое такое Учредительное Собрание он мыслил во время войны?)
     Василий Маклаков, чья отточенная юридическая проницательность ещё обострилась тем, что он с первого дня был отведен прочь от Временного правительства, увидел так: «Странный и преступный манифест, которого Михаил не имел права подписывать, даже если бы был монархом... Акт безумия и предательства.»
     Совершенно игнорируя и действующую конституцию, и Государственный Совет, и Государственную Думу, без их согласия и даже ведома – Михаил объявил трон вакантным и своею призрачной властью самочинно объявил выборы в Учредительное Собрание, и даже предопределил форму выборов туда! – а до того передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам. Тем самым он походя уничтожил и парламент и основные законы государства, всё отложив якобы на «волю великого народа», который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего.
     Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он – хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию. (То-то так хвалил его Керенский.)
     Именно этот Манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства, – не могли ж они серьёзно долго держаться за фразу Милюкова, что их избрала революция, то есть революционная толпа. Также и назначение премьером князя Львова Николаем Вторым они не хотели признать. Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть – упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью. Как будто оставалась ещё законодательная власть, то есть Государственная Дума (и Государственный Совет)? Но хотя именно в эти дни слова «Государственная Дума» порхали над Петроградом и были несравненно популярны – на самом деле Дума уже потеряла всю власть, да и перестала существовать. С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более – Государственный Совет) – тем самым захватило себе и законодательную власть. (Короткие часы ему казалось, что оно прочно удержится на соединённом энтузиазме общества и народа.)
     Большего беззакония никогда не было совершено ни в какое царское время: любая «реакция» всегда опиралась на сформулированный и открыто объявленный закон. Здесь же похищались все виды власти сразу – и необъявленно. При царе сколько было негодований, что открытыми указами производились перерывы в занятиях законодательных палат! – но блеснула эта свобода, и законодательные палаты распустили одним ударом, беспрепятственно и навсегда.
     О, как ждали годами и прорицали ответственное министерство – ответственное не перед каким-то там монархом, но перед народом! Наступила эра свободы – и те самые излюбленные «лучшие люди народа» создали министерство, вкруговую безответственное, не ответственное вообще ни перед кем: они захватили в одни свои руки и Верховную власть, и законодательную, и исполнительную. (Да и судебную.) Тут – больше, чем прежнее Самодержавие.
     И можно было бы сказать, что они стали новыми диктаторами или самодержцами, если бы из слабых своих рук они тут же не разронили всю эту власть – на мостовую, Совету рабочих депутатов или кто вообще захочет. Перед совдепом правительство сразу же связало свои руки восемью условиями, – а взамен за них не получило никакой поддержки Исполнительного Комитета – только ту, что он пока правительство не свергал, но даже и свергал, на каждом шагу действуя помимо него, против него и нанося удары по его авторитету. Совдеп стремительно разваливал армию – но вопрос о сохранении её даже не всплыл в протоколах правительства. Зато серьёзно обсуждалось, как сохранить верность союзникам, зато угодливо приглашали делегатов совдепа проверять расходование правительственных финансовых средств.
     Так и с судьбой Государя. Достаточно было совдепу цыкнуть – и всевластное правительство проявило решительную твёрдость в аресте царя, – а почему, собственно? Царь добровольно отрёкся и именно этому правительству пытался преемственно передать власть – уже это, казалось бы, морально обязывало правительство по отношению к бывшему монарху. Можно было ограничить его местожительство – в тот момент ни газеты, ни петиции не требовали большего, – но зачем арест? Защитить царя решётками от гнева и расправы масс? Но такого народного движения – к расправе – нигде и никем проявлено не было.
     Так только – угодить совдепу? Пожалуй не только. Временное правительство после трёх дней своего горевого царствования уже стало опасаться морального сравнения себя с царём? Свергнутый, но вольный в жизни царь становился мозолью именно правительству. Это сознание проявилось у министров быстро. Уже 6 марта Некрасов дал знать Чхеидзе, что Временное правительство не возражает против ареста царя и даже поможет в нём. На частных переговорах министров, где стержнем был Керенский, арест был, очевидно, решён уже 5 марта, поскольку 6-го Керенский уже посылал искать место заключения для царской семьи. (Предполагалась Осиновая Роща, имение Левашовой, в сторону Карельского перешейка.) 7-го он поехал в Москву и произносил красивые слова о милосердии, а в самом червилось спиралью огненно-революционное нетерпение: доказать на следствии измену царя и затем судить его – какая будет крылатая аналогия с Великой Французской!
     В своё время царь не арестовал ни Керенского, ни Гучкова, ни кого из них, считая невозможным арестовывать политических деятелей. Но, обратно, арестовать царя, добровольно отдавшего корону, чтоб только избежать междоусобицы, – никому из них не показалось возмутительно, а всех радостно насытило. В своё время царь не накладывал запрета на самые поносные речи радикалов – теперь, в эпоху свободы, правительство из либералов-радикалов запретило даже прощальное слово Верховного Главнокомандующего, где он призывал армию служить этому же правительству и эту же войну против Германии продолжать.
     Боялись напомнить и вспомнить, что этот царь, напротив, был слишком верен этой войне, на погибель России и себе?..
     А кроме ареста беззащитного царя мы более не обнаружим нигде никаких признаков твёрдости Временного правительства. По нескольку лет они знали себя в списках подготавливаемого кабинета – а никто не готовил себя делово к этой роли, и, например, никто не подумал: а какова же будет структура власти? Только захватив теперь центральную власть, вспомнили, что ещё должны существовать власти местные, – и как теперь быть с ними? Анекдотический премьер и анекдотический министр внутренних дел князь Львов нашёл выход в том, чтобы единым ударом разрушить всё местное самоуправление и не оставить местных властей (а они уже и от самого отречения падали, их только чуть дотолкнуть):
     «...а назначать никого не будем. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением. Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свой гений. Какое великое счастье жить в эти великие дни!»
     Святой Народ сам разберётся.
     В осточертелом головокружении Временное правительство поспешно уничтожало по всей России всякую администрацию. Одномоментно была разогнана вся наружная полиция, вся секретная полиция, перестала существовать вся система министерства внутренних дел – и уже по-настоящему никогда не восстановилась. (До большевиков.) И это всё сделали не большевики и не инспирировали немцы – это всё учинили светлоумые российские либералы.
     Сердитый на них Бубликов (за то, что не дали ему министерства) справедливо писал о них: это не министерский кабинет, а семинарий государственного управления: все – новички в деле, все – учатся, все умеют только речи говорить.
     Для всей думающей российской интеллигенции общепризнанным местом было – поражаться ничтожеству нашего последнего императора. Но не паче ли тогда изумиться ничтожеству первого измечтанного этой интеллигенцией правительства народного доверия? Столько лет надсаживались об этих людях, «облечённых доверием всего народа», – и кого же сумели набрать? Вот наконец «перепрягли лошадей во время переправы» – и что же? кого же?..
     Открытки с дюжиной овальчиков «Вожди России» спешили рекламировать их по всей стране.
     Размазню князя Львова «Сатирикон» тогда же изобразил в виде прижизненного памятника самому себе «за благонравие и безвредность». Милюков – окаменелый догматик, засушенная вобла, не способный поворачиваться в струе политики. Гучков – прославленный бретёр и разоблачитель, вдруг теперь, на первых практических шагах, потерявший весь свой задор, усталый и запутлявший. Керенский – арлекин, не к нашим кафтанам. Некрасов – зауряд-демагог, и даже как интриган – мелкий. Терещенко – фиглявистый великосветский ухажор. (Все трое последних вместе с Коноваловым – тёмные лошадки тёмных кругов, но даже нет надобности в это вникать.) Владимир Львов – безумец и эпилептик (через Синод – к Союзу воинствующих безбожников). Годнев – тень человека. Мануйлов – шляпа, не годная к употреблению. Родичев – элоквент, ритор, но не человек дела (да не задержался в правительстве и недели). И достоин уважения, безупречен серьёзностью и трудолюбием один только Шингарёв (не случайно именно его и поразит удар ленинского убийцы), – но и он: земский врач, который готовился по финансам, вёл комиссию по обороне, а получил министерство земледелия!.. – круглый дилетант.
     Вот – бледный, жалкий итог столетнего, от декабристов, «Освободительного движения», унесшего столько жертв и извратившего всю Россию!
     Так Прогрессивный блок – только и рвался, что к власти, не больше?..
     Они растерялись в первую же минуту, и не надо было полной недели, чтоб сами это поняли, как Гучков и признался Алексееву. Когда они прежде воображали себя правительством – то за каменной оградой монархии. А теперь, когда Россия осталась без всякого порядка и, естественно, начинала разминаться всеми членами, – теперь они должны были поворачиваться как на пожаре, – но такими скоростями и такой сообразительностью не владели они. (Да эти бешеные ускорения немыслимы были для мозгов старого времени – ни для царских министров, ни для временных, ни даже для половины совдепского исполкома.)
     Все протоколы этого правительства, если смерить их с порой, – почти на уровне анекдота. И только накатывается через них уже угадываемая Шингарёвым продовольственная реформа – куда круче, чем критикованная им же у Риттиха за крутость, – и через которую мы начинаем уже с мурашками угадывать большевицкие продотряды.
     Была ли она стихийная? Почему она такая лёгкая и мгновенная? И кто вообще она?
     Сомневаются: да называть ли её революцией? Если даже к 9 марта, как мы уже видим, на своих просторах, в своих массах Россия ещё не пережила Февраля, не осуществляла его сама, но повсюду узнала о нём с опозданием, а где и с большим, – узнала как о постороннем свершившемся факте. Ни в необъятной российской провинции, ни в Действующей Армии никакого Февраля в феврале не произошло, ни народ, ни цвет армии не участвовали в том – а значит, нигде, кроме Петрограда, не было предрасположения к восстанию? Февральская революция произошла как бы не в России, но в Петрограде, потом и в Москве за Россию, вместо неё, а всей России объявили готовый результат. Если б революция была стихийной и всенародной – она происходила бы повсюду.
     Разве Государю было неизбежно отрекаться? Разве потому он отрёкся, что революция быстро и сильно раскатилась по стране? Наоборот: только потому она так легко и покатилась, что царь отрёкся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, – то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции?
     К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его – девять десятых – даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем (как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле – силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе).
     Но и защищать монархию – ни народ, ни армия так же не оказались подготовлены.
     Так – назвать ли революцией то, что произошло в Феврале? – если считать революцией внезапное, насильственное и с участием масс изменение политического строя государства? Всё это – насильственные действия миллионных масс, и разлив кровопролития, и крутейшие перемены государственного и общественного строя, самой народной жизни, – произойдёт в России – только не сразу.
     У нас называют три революции: 1905 года, Февраля 1917 и Октября. Но в 1905-06 не произошло существенных перемен государственной и народной жизни, и не было движения миллионных масс: была симуляция революции, было много разрозненного террора (и уголовного), когда революционеры (и уголовники) и интеллигенты – толкали, толкали, раскачивали, раскачивали – а оно никак не раскачивалось и не раскачалось. А Февраль – даже неправдоподобен: дремота страны, ничтожное участие масс – и никакого сопротивления власти. А Октябрь – короткий грубый местный военный переворот по плану, какая уж там революция?
     Ни одна как будто – не подходит под революцию. Две последних – весьма точно назвать переворотами.
     Но несомненно, что в XX веке в России произошла величайшая кровавая необратимая революция всемирового значения. Необратимостью и радикальностью перемен только и определяется революция.
     Если в Феврале было мало крови и насилия и массы ещё не раскатились, – то всё это ждало впереди: и вся кровь, и всё насилие, и захват народных масс, и сотрясение народной жизни. Революции бывают и медленные – но, начавшись, уже неуклонны, и насилие в них потом всё разыгрывается. Наша революция разгуливалась от месяца к месяцу Семнадцатого года – вполне уже стихийно, и потом Гражданской войной, и миллионным же чекистским террором, и вполне стихийными крестьянскими восстаниями, и искусственными большевицкими голодами по 30, по 40 губерний – и может быть закончилась лишь искоренением крестьянства в 1930-1932 и перетряхом всего уклада в первой пятилетке. Так вот и катилась революция – 15 лет.
     Российская революция закончилась в начале 30-х годов. И тотчас была почтительно признана китом западной демократии – Соединёнными Штатами.

     IV. ПРИЧИНЫ И СУТЬ ЭТОЙ РЕВОЛЮЦИИ
     (после 10 марта 1917)

     Человеческий ум всегда требует причин для всех событий. И не честно уклоняться назвать их, кто как умеет.
     В истории Февральской революции редко кем оспаривается полная неожиданность её для всех: и для властей, и для разжигавших её думских и земгоровских кругов, и для всех революционных партий – эсеров, меньшевиков и большевиков, и для западных дипломатов в Петрограде, и уж тем более для остальной России – для Действующей Армии, для провинции, для крестьянства.
     Отсутствие партийных усилий, неподготовленность партийными заданиями (агитация партий лишь потом нагоняла события), особенно поражает умы, привыкшие к революционному объяснению. В таких случаях всегда выдвигается слово «стихийный». Но по неучастию всей России мы ясно видим, что стихии – не было.
     Одни преимущественно объясняют хлебными перебоями в Петрограде – даже не перебоями, а только слухом, что хлеб скоро ограничат. Мы уже разобрали, что это – не объяснение.
     Другие указывают неоспоримо на многолюдность, уродливость и бездеятельную развращённость петроградского гарнизона. Реально в дни Февраля он был главной действующей силой. И всё же городской гарнизон – не поднимается до уровня исторической причины, хотя бы как частное проявление более обширной причины – войны.
     При явности неучастия всех партий Георгий Катков настойчиво разрабатывает мысль, что главной движущей силой петроградских волнений были немецкие агенты и немецкие деньги: хотя притекания последних нельзя доказать документально, но есть признаки. Несомненно, зная приёмы германской дипломатии и тотальной войны, текущего разложения противника, можно не сомневаться, что германские усилия и деньги настойчиво прилагались к общественному взрыву в воюющей России, кому-то же они платили, не без влияния они остались и на огромный размах забастовочного движения в Петрограде, конечно они поддували и хлебные слухи (хотя лозунг «долой войну» не только немецкого происхождения, он вполне внушался и обрыдлостью войны). Несомненна немецкая заинтересованность и немецкая подталкивающая рука – но ведь почти только в одном Петрограде (из провинции – разве что в Николаеве) и не в масштабах столь удавшегося всероссийского взрыва, превзошедшего все немецкие расчёты. Позже, с весны, немцы перенесут свою поддержку на единственную пораженческую партию большевиков и с этого времени действительно станут постоянной силой хода нашей революции. Но в Феврале хоть и могли быть немецкие дрожжи – однако российская опара взялась! – и это заставляет нас искать российские причины внутренние. «Немецкую» причину полезнее недооценить, чем переоценить.
     Говоря о причинах, мы, очевидно, должны иметь в виду залегающие обстоятельства – глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым, а не толчки, непосредственно поведшие к перевороту. Толчки могут разрушить только нестабильную систему. А – отчего она стала нестабильной?
     К таким причинам мы имеем право отнести всю войну в целом.
     Весной 1917 любимое кадетское объяснение и было: что революция вызвана неудачным ведением войны и целью имела – вести её лучше и выиграть; что не было в России уважения к личности гражданина (образованного горожанина), от этого в стране не было порядка и от этого всё никак не было победы над немцами. Объяснение это не выдерживает и прикосновения критики. Наиболее уставшая от войны Действующая Армия была застигнута петроградской революцией врасплох, ещё и через две недели стояла почти безучастная и почти неповреждённая. Военно-материальное снабжение достигло к этому времени наивысшей точки. Снаряды, в том числе и тяжёлые, накоплялись весь 1916 год и начало 1917, – теперь русская армия могла вести верденский огонь по всему фронту. Напротив, революция не добавила никакого патриотического подъёма, а с отпадением понуждающей силы появилась у всех, начиная с движущего петроградского гарнизона, надежда уклониться от войны – и крепкая армия распалась в короткие месяцы, сделав войну полностью невозможной.
     Но и большевицкое объяснение, что революция произошла как протест против войны, не подтверждается фактами и придумано партийными деятелями позже: никакого обозначенного, определённого движения против войны не было ни в армии, ни где-либо по России, и настойчивой громкой такой пропаганды тоже не было.
     Однако война, безусловно, сыграла губительную роль. Вся эта война была ошибкой трагической для всей тогдашней Европы, а для России и трудно исправимой. Россия была брошена в ту войну без всякого понимания международного хода событий, при сторонности её главному европейскому конфликту, при несогласии её авторитарного строя с внешним демократическим союзом. Она брошена была без сознания новизны этого века и тяготеющего состояния самой себя. Все избывающие здоровьем крупные силы крепкой нации были брошены не в ту сторону, создалось неестественное распределение человеческих масс и энергий, заметно перегрузилась и смешалась администрация и организация, ослаб государственный организм. И даже всё это было бы ещё ничего, если б не традиционная накалённая враждебность между обществом и властью. В поле этой враждебности образованный класс то и дело сбивался на истерию, правящая прослойка – на трусость.
     Не преувеличим при этом ни размаха отступления 1915 года, ни народного утомления, ни местами перерывов снабжения, ни ничтожности состава царских министров. Советское отступление 1941-42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными – двадцатикратны, и несравнен голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и ещё более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, – но именно потому, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому бы не пришло заикнуться о недоверии к правительству, – это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции. (И ещё одна частная параллель: в обе войны мы были материально зависимы от западных союзников. Но от этого царское правительство и затем временное заискивали перед союзниками, а Сталин при этом же – диктовал им условия сам.) Теперь-то мы знаем истинные выносимые масштабы и лишений, и насилий. Да самые-то позорные наши отступленья-бегства были совершены уже не императорскими войсками, а революционными – летом 1917.
     И всё же не сама по себе война определила революцию. Её определял издавний страстный конфликт общества и власти, на который война наложилась. Всё назревание революции было не в военных, не в экономических затруднениях как таковых, но – в интеллигентском ожесточении многих десятилетий, никогда не пересиленном властью.
     Очевидно, у власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или – подавление, сколько-нибудь последовательное и жестокое (как мы его теперь узнали), – на это царская власть была не способна прежде всего морально, она не могла поставить себе такой задачи. Или – деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была не способна – по дремоте, по неосознанию, по боязни. И она потекла средним, самым губительным путём: при крайнем ненавистном ожесточении общества – и не давить, и не разрешать, но лежать поперёк косным препятствием.
     Монархия – как бы заснула. После Столыпина она не имела ясной активной программы действий, закисала в сомнениях. Слабость строя подходила к опасной черте. Нужны были энергичные реформы, продолжающие Столыпина, – их не предприняли. Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешённость рабочего положения. Даже только эти явления имея в виду, невозможно было ответственно вступать ни в японскую войну, ни в Мировую. А затем власть продремала и объём потерь и народную усталость от затянувшейся этой войны.
     Накал ненависти между образованным классом и властью делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения. Образованное общество в свою очередь играло крестьянством как картой, то раззаряло его на несуществующие земли, то препятствовало его равноправию и волостному земскому самоуправлению. Если бы крестьянство к этой войне уже было бы общественно-равноправно, экономически устроено и не таило бы сословных унижений и обид – петроградский бунт мог бы ограничиться столичными эпизодами, но не дал бы губительного раската революции с марта по осень.
     Даже и этот смертельный внутригосударственный разрыв и при всей затянувшейся войне не произвёл бы революции – при администрации живой, деятельной, ответственной, не огруженной тысячами паразитов. Но в дремоте монархии стали традиционны отменно плохие назначения на гражданские и военные посты людей самоублажённых, ленивых, робких, не способных к решительным действиям в решительный час.
     Стояла Россия веками – и дремалось, что её существование не требует настойчивого изобретательного приложения сил. Вот так стоит – и будет стоять.
     Эта дремота была – шире чем только администрации, это была дремота всего наследственного привилегированного класса – дворянства, особенно в его титулованных, высоко-бюрократических, великокняжеских и гвардейских кругах. Этот класс, столько получивший от России за столетия, и всё авансом, – теперь в переходную напряжённую пору страны в лучшем случае выделял немногочисленных честных служак, а то – вождей взволнованного общества, а то даже – и революционеров, в главной же и высшей своей части так же дремал, беззаботно доживая, без деятельного поиска, без жертвенного беспокойства, как отдать животы на благо царя и России. Правящий класс потерял чувство долга, не тяготился своими незаслуженными наследственными привилегиями, перебором прав, сохранённых при раскрепощении крестьян, своим всё ещё, и в разорении, возвышенным состоянием. Как ни странно, но государственное сознание наиболее покинуло его. И в грозный декабрь 1916 дворянство, погубившее эту власть, ещё от неё же и отшатнулось с громкими обличениями.
     Но и при всём том на краю пропасти ещё могла бы удержать страну сильная авторитетная Церковь. Церковь-то и должна была создать противоположное духовное Поле, укрепить в народе и обществе сопротивление разложению. Но (до сих пор сотрясённая безумным расколом XVII века) не создала такого. В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь – и не попыталась спасти, образумить страну. Духовенство синодальной церкви, уже два столетия как поддавшееся властной императорской длани, – утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом. Масса священства затеряла духовную энергию, одряхла. Церковь была слаба, высмеяна обществом, священники принижены среди сельской паствы. Не случайно именно семинарии становились рассадниками атеизма и безбожия, там читали гектографическую запрещённую литературу, собирали подпольные собрания, оттуда выходили эсерами.
     Как не заметить, что в страдные отречные дни императора – ни один иерарх (и ни один священник) православной Церкви, каждодневно возносивший непременные за Государя молитвы, – не поспешил к нему поддержать и наставить?
     Но ещё и при этом всём – не сотряслась бы, не зинула бы пропастью страна, сохранись крестьянство её прежним патриархальным и богобоязненным. Однако за последние десятилетия обидной послекрепостной неустроенности, экономических метаний через дебри несправедливостей – одна часть крестьянства спивалась, другая разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества – уже во взростьи были среди крестьян те убийцы и поджигатели, которые скоро кинутся на помещичьи имения, те грабители, которые скоро будут на части делить ковры, разбирать сервизы по чашкам, стены по кирпичикам, бельё и кресла – по избам. Долгая пропаганда образованных тоже воспитывала этих делёжников. Это уже не была Святая Русь. Делёж чужого готов был взреветь в крестьянстве без памяти о прежних устоях, без опоминанья, что всё худое выпрет боком и вскоре так же точно могут ограбить и делить их самих. (И разделят...)
     Падение крестьянства было прямым следствием падения священства. Среди крестьян множились отступники от веры, одни пока ещё молчаливые, другие – уже разверзающие глотку: именно в начале XX века в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное озорство молодёжи, небывалое прежде. (Тем более оно прорывалось в городах, где безверие воспитывалось ещё с гимназической реформы 60-х годов. Знаю по южным. Например, в Таганроге ещё в 1910 году в Чистый Четверг после 12 Евангелий хулиганы нападали на богомольцев с палками, выбивали фонарики из рук.)
     Я ещё сам хорошо помню, как в 20-е годы многие старые деревенские люди уверенно объясняли:
     – Смута послана нам за то, что народ Бога забыл.
     И я думаю, что это привременное народное объяснение уже глубже всего того, что мы можем достичь и к концу XX века самыми научными изысканиями.
     И даже – ещё шире. При таком объяснении не приходится удивляться, что российская революция (с её последствиями) оказалась событием не российского масштаба, но открыла собою всю историю мира XX века – как французская открыла XIX век Европы, – смоделировала и подтолкнула всё существенное, что потом везде произойдёт. В нашей незрелой и даже несостоявшейся февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих – их ослеплённая безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора.
     Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мир та же революция.
     Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический.
     Могло бы, воля Божья, начаться и не с России. Но и у нас хватало грехов и безбожия.
     В Константинополе, под первое своё эмигрантское Рождество, взмолился отец Сергий (Булгаков):
     «За что и почему Россия отвержена Богом, обречена на гниение и умирание? Грехи наши тяжелы, но не так, чтобы объяснить судьбы, единственные в Истории. Такой судьбы и Россия не заслужила, она как агнец, несущий бремя грехов европейского мира. Здесь тайна, верою надо склониться.»
     Февральские деятели, без боя, поспешно сдав страну, почти все уцелели, хлынули в эмиграцию и все были значительного словесного развития – и это дало им возможность потом десятилетиями изображать свой распад как торжество свободного духа. Очень помогло им и то, что грязный цвет Февраля всё же оказался светлей чёрного злодейства коммунистов. Однако если оценивать февральскую атмосферу саму по себе, а не в сравнении с октябрьской, то надо сказать – и, я думаю, в «Красном Колесе» это достаточно показано: она была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов и коллективную диктатуру над независимым мнением (стадо), идеи её были плоски, а руководители ничтожны.
     Февральской революцией не только не была достигнута ни одна национальная задача русского народа, но произошёл как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших, представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям.
     Тут, быстротечно, сказалась модель опять-таки мирового развития. Процесс померкания национального сознания перед лицом всеобщего «прогресса» происходил и на Западе, но – плавно, но – столетиями, и развязка ещё впереди.
     1980-1983

Мысли классика о Феврале 1917-го

Солженицын видит в России революционную ситуацию

     Лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын предупреждает российское руководство о всесторонних общественных и политических противоречиях в стране. Свои выводы интеллектуал делает на основе сравнения нынешней политической ситуации с условиями, возникшими в России перед Февральской революцией 1917 года. Перелом привел к отставке царя Николая II и открыл дорогу к власти большевикам, которые свергли правительство меньшевиков во главе с Александром Керенским.
     Солженицын находится в ужасе от стагнации общественного развития в России. Он искусно иллюстрирует это, возвращаясь к критической статье, которую написал еще 27 лет назад. 'Тем хуже, что и после четверти века (прошедших после написания статьи) некоторые из обстоятельств продолжают существовать и применимы к тревожной ситуации сегодня', – пишет Солженицын в предисловии к его историческому письму. Оно должно появиться в пользующейся хорошей репутацией проправительственной 'Российской газете', тираж которой составляет полмиллиона экземпляров.
     На одной пресс-конференции жена Солженицына – Наталия обнародовала анализ. Политическая элита должна сознавать, какие проблемы могут возникнуть из резкого различия благосостояния народа, и глубокой трещины между блестящей метрополией и более бедными провинциями. 'Александр Исаевич очень обеспокоен этой пропастью. Необходимо обратить внимание на это. Если это игнорируется правительством сейчас, то в будущем это приведет к ужасающим последствиям', – подчеркнула жена лауреата Нобелевской премии.
     Чтобы послание также действительно было услышано, статья будет опубликована как призыв к дискуссии под заголовком 'Мысли о Февральской революции' и адресована высшему должностному лицу Российской Федерации. 88-летний диссидент в последнее время редко напоминал о себе общественности. Диссидент – репрессированный при Сталине и позже высланный из Советского Союза, до последнего времени довольно доброжелательно относился к Путину и его правительству. Особенно одобрительно отзывался он об открытости России в международной политике. На этом фоне критика внутренней политики выглядит особенно сильно.

К юбилею национального позора

     Февральская революция была едва ли не самым позорным событием отечественной истории, «конкурировать» с которым может разве только принятие власти Лжедмитрия I в 1604 г. или призвание на царство королевича Владислава с последующей сдачей Москвы под оккупацию в 1610 г.
     За случившееся в феврале 1917 г. мы должны в первую очередь благодарить Николая II. Будучи явно не годящимся в правители России, тем более в столь сложный период, он не попытался ни найти себе преемника (разговоры о том, что он считал недопустимым отрекаться от царского долга и т.д., всерьез принимать нельзя: будь это действительно так, он бы не отрекся и в 1917 г.), ни провести адекватные реформы для укрепления власти и собственного режима. Царь дал втянуть свою страну в мировую войну вопреки стратегическим интересам и в условиях неготовности Вооруженных сил к затяжной военной кампании. Он не предпринимал никаких действенных мер против наглевшей на глазах оппозиции, откровенных заговорщиков и потенциальных мятежников. Напротив, давал им поводы для нападок на самого себя, позволив представлять себя марионеткой в руках жены и Распутина, взявшись командовать армией, т.е. нести ответственность за неудачи на фронтах и т.д.
     Ясно, что в перспективе следовало отстранить Николая II от власти и провести глубокие политические реформы. Но именно в перспективе, т.е. никак не раньше, чем после окончания войны. Любая радикальная реформа, а тем более революция, всегда как минимум влечет временное ослабление государства. А если оно в это время воюет – ослабляет существенно и, конечно, резко увеличивает вероятность поражения. Единственным правильным выходом в 1915-1916 гг. были жесткая «зачистка» оппозиции (тем более что она постоянно давала поводы, открыто занимаясь подрывной деятельностью), выдвижение на ключевые посты решительных людей, не боящихся «испачкать руки», введение чрезвычайного управления хотя бы в отдельно взятых Петрограде и Москве. Возможно, что подобные меры сами по себе бы спровоцировали революционные выступления. Но даже в начале 1917 г. у режима было достаточно силовых ресурсов для подавления бунтов. Малое кровопускание упредило бы большую кровь... Нужно было проявить волю.
     Вместо этого Николай II дождался, пока антигосударственная агитация наложится на слухи об угрозе продовольственного кризиса в Петрограде и случится стихийный бунт. Его оседлала и «приватизировала» оппозиция. Царь быстро опустил руки, уступил требованиям лидеров либеральной оппозиции и предателей-генералов и отрекся за себя и за сына в пользу брата Михаила. А тот, в свою очередь, не нашел ничего лучше, чем вверить страну «учредилке», которую еще предстояло как-то избрать. Вместо слабой власти Россия получила полное безвластие, соперничество нескольких кучек узурпаторов и самозванцев, действовавших под вывесками «Временного правительства», «Исполкома Петросовета» и т.д.
     Либералы и левые, разжигая в 1915-1916 гг. революционный пожар, вовсе не рассчитывали на столь скорую и столь крупную победу и не готовились брать огромную ответственность. И взялись править, не имея сколь-либо проработанных планов и программ, и в дальнейшем не обнаружили никаких способностей к созидательной деятельности. Их хватило только на то, чтобы практически полностью уничтожить старый властный аппарат, развалить фронт и тыл и ввергнуть всю страну в пучину революционного хаоса, беззаконных буйств отвязавшейся черни и уголовного беспредела.
     А потом пришли большевики, и мало уже не показалось никому...

Февральское крушение

     В эти дни 90 лет назад начиналась Февральская революция. Она многим нравится. И большевикам – как преддверие Октября. И либералам – как первый прорыв к свободе, наследниками которого они себя считают. Те, кому она нравится, уверены, что революция была неизбежна, поскольку Россия терпела поражение в Первой мировой войне, ее экономика рухнула, армия развалилась, людские ресурсы иссякли, свирепствовал голод, а недееспособное самодержавное правительство вело страну путем измены. Все это весьма далеко от истины.
     К моменту революции Россия была готова к успешному продолжению военных действий. Страна вооружила, снабдила и выставила на поле боя 60 армейских корпусов вместо тех 35, которыми располагала в начале войны. Численность действующей армии, колебавшаяся осенью 1915 года между 3 и 4 миллионами, к концу 1916-го достигла семи миллионов военнослужащих. Фронтовые части оставались вполне боеспособными, свидетельством чему был героизм, проявленный войсками в операциях 1916 года – как в наступательных, которых было больше, так и оборонительных. Состоялась авиация как род войск, быстро рос российский флот. Чувствовать себя обреченными было куда больше оснований у стран Четверного союза во главе с Германией. Уже было ясно, что в войну на стороне Антанты в ближайшее время вступит экономически наиболее сильная страна мира – Соединенные Штаты. В гораздо большей степени, чем в начале войны, наладилось взаимодействие между союзниками, стала поступать реальная военно-техническая помощь с Запада.

«Революцию подготовила группа элиты – олигархической и интеллигентской, – воспользовавшаяся трудностями войны»
     Наша страна значительно нарастила свою собственную оборонную промышленность, по сравнению с началом войны в 1916-м производство пулеметов выросло в шесть раз, легких орудий – в девять раз, 3-дюймовых снарядов – в 16 раз. Рекордными темпами – за 12 месяцев – удалось построить 1050-километровую железнодорожную колею до Мурманска, куда в основном поступала внешняя помощь, а всего к 1917 году было проложено 12 тысяч километров полотна железной дороги из 17 тысяч, намеченных военно-транспортной программой правительства. В относительно удовлетворительном состоянии были финансы.
     Ситуация в народном хозяйстве во время войны везде была не простой, а бардака, извините за выражение, в России всегда хватало. Однако следует заметить, что, с одной стороны, продовольственные трудности в России имели меньшие масштабы, чем в других воевавших странах, наблюдались только в крупных городах, а основную массу населения – крестьянство – не затронули вообще. Голод и разорение России зимой 1916/17 года не грозили, хлеба хватало, промышленность росла. Голод и экономический коллапс наступят годом позже как результат деятельности постреволюционных правительств.
     Людские жертвы войны были огромными, но гораздо меньше, чем будет принято считать в советские времена. Наши потери убитыми, умершими от ран и ранеными (5,5 млн человек) были меньше, чем у Германии (6,05 млн), сражавшейся на два фронта. А по отношению к общему числу мобилизованных были вообще наименьшими из всех основных воевавших стран – 35,5%, по сравнению с 47% – у Франции и 55% – у Германии.
     Ситуация с людскими ресурсами в России также была лучше. За всю войну у нас было мобилизовано в армию 8,7% населения страны, тогда как в Великобритании – 10,7, во Франции и Австро-Венгрии – 17, а в Германии – целых 20,7%.
     Известно, что история не терпит сослагательного наклонения, и нам уже не дано знать, когда и как закончилась бы Первая мировая война, не свершись революция, следствием которой действительно было позорное поражение России и вынужденный унизительный сепаратный Брестский мир. Но мы знаем, как война реально закончилась: Германия капитулировала в ноябре 1918 года. Логично предположить: если бы Россия осталась в числе воюющих стран, если бы были реализованы согласованные стратегические планы союзников, война могла бы кончиться тем же – триумфом Антанты, но только намного раньше и с участием России. До конца войны Николай II откладывал основные реформы.
     Российская империя пала жертвой не каких-то непреодолимых объективных обстоятельств, а нескольких разрушительных потоков, которые сошлись в двух точках – на улицах столицы, где произошел бунт запасных батальонов, и в Ставке. Все эти потоки носили форму мало скрываемых заговоров, которые вынашивались в думских, аристократических, земских и социалистических кругах и затронули армейскую верхушку. Свою антиправительственную деятельность в военное время эти круги объясняли стремлением спасти страну от прогерманских изменников в лице императрицы Александры Федоровны и распутинского кружка. Но за последние 90 лет самых тщательных поисков никто не нашел ни одного свидетельства предательских дел или замыслов (при всей отвратительности фигуры Распутина). А самодержавия не было с 1906 года, когда в результате принятия Основных законов Россия стала дуалистической конституционной монархией.
     Революцию подготовила группа элиты – олигархической и интеллигентской, – воспользовавшаяся трудностями войны для установления собственной власти, при этом не понимавшая природы власти и той страны, которой намеревалась управлять. Отцы революции (список Временного правительства был составлен еще в 1915 году) не вполне себе отдавали отчета в возможных последствиях разрушения российского государства и выпуска на волю раскрепощенной энергии масс в условиях тяжелейшей войны. Воевавшей стране – единственный раз в истории – была предложена крайняя форма политического либерализма.
     Действуя в твердом убеждении, что представители прежней власти по определению являются некомпетентными, антинародными и склонными к предательству элементами, Временное правительство в здравом уме и твердой памяти самостоятельно ликвидировало весь государственный аппарат России, оставив потом большевиков с их идеей слома старой государственной машины практически без работы. 7 марта 1917 года премьер князь Дмитрий Львов говорил: «Временное правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет... Будущее принадлежит народу, явившему в эти исторические дни свой гений». Машина местной администрации в России перестала функционировать. Начали отделяться национальные окраины. Временное правительство полностью уничтожило российскую правоохранительную систему. Функции охраны порядка все больше приходилось брать на себя вооруженным силам, которые оказались в состоянии прогрессирующего разложения.
     Как замечал философ Иван Ильин, прах которого недавно вернулся на Родину, «февралисты ничего не понимали и ныне ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии... У сентиментальных дилетантов от политики – все расползлось и пошло прахом». Уже через насколько месяцев Временного правительства не станет, у него не окажется защитников, а валяющуюся на земле власть подберет ультралевая маргинальная партия, которая установит свою безраздельную диктатуру, а страна окажется ввергнута в братоубийственную гражданскую войну.
     Февраль 1917-го – одна из печальных дат российской истории. В течение нескольких дней была разрушена российская государственность, а с ней и великая страна.

Холода, с которых началась революция

     Девяносто лет назад в России была революция. Тогда отставание российского календаря от западного составляло 13 дней, поэтому она была названа февральской, хотя, на самом деле, началась 8 марта по современному календарю. Хронический дефицит продовольствия вызвал забастовки и волнения на улицах Петрограда, бывшего Санкт-Петербурга. Неделю спустя царь Николай II был вынужден отречься от трона, и так закончилось более, чем 300-летнее правление династии Романовых.
     Катастрофические потери на фронтах первой мировой войны, обнищание и некомпетентность правительства – все это усиливало революционный порыв. Но свою роль сыграла и необычайно суровая зима. Температура опускалась до -50 градусов, и железные дороги были завалены снегом, из-за чего встали составы с продовольствием. Кроме того, вышло из строя более тысячи паровозов, потому что замерзли и треснули их паровые котлы.
     Зима 1916-17 гг. была крайним проявлением Североатлантического колебания (САК). Оно представляет собой климатическую систему, в которой атмосферное давление колеблется от максимального значения над субтропическими Азорскими островами до минимального над Исландией, и оказывает огромное влияние на зиму в Европе. При понижении давления в зоне антициклона САК входит в отрицательную фазу. Теплые атлантические воздушные потоки отклоняются на юг, а ветры восточных направлений гонят в северную Европу холодные массы воздуха. Зимой 1916-17 г. САК вошел в одну из самых отрицательных фаз за 140 лет наблюдений за климатом.

Солженицын: «старый большевик» времен Путина?

     Литературное приложение к газете Times опубликовало статью Зиновия Зиника о творчестве Александра Солженицына, его вкладе в мировое интеллектуальное наследие и о месте писателя в современной России.
     А что думаете о Солженицыне и его роли в русской литературе вы? Согласны ли вы с точкой зрения Зиновия Зиника? Напишите нам, воспользовавшись почтовой формой справа страницы.
     Немногие писатели могут с гордостью заявить, что пополнили новыми терминами словари других народов. Между тем, слово ГУЛАГ в современном языке прочно ассоциируется с именем Солженицына, пишет автор материала в Times.
     Опубликованный на пике конфронтации между Западом и Советским Союзом, в годы растущей угрозы ядерной войны, роман «Архипелаг ГУЛАГ» «лишал последней надежды тех, кто еще мог верить в добрые намерения тоталитарного чудовища», комментирует Зиник значение книги Солженицына.
     «Нуждается ли автор столь фундаментального труда в защите от порочащих его клеветников?» – задается вопросом автор. «Да, нуждается», – считают редакторы недавно вышедшей в свет книги The Solzhenitsyn Reader [Солженицын: Избранное], с которыми полемизирует Зиник.
     Он цитирует авторов предисловия к изданию, в котором говорится, что «стало привычным ритуалом причислять Солженицына к славянофилам, романтикам, аграриям, монархистам, теократам и даже к антисемитам. Известно не так много крупных интеллектуалов, взгляды которых встречаются с таким упорным непониманием и подвергаются сознательному искажению».
     По мнению Зиника, редакторы не объяснили, что «дело не столько во мнениях, взглядах и идеях Соженицына, сколько в его подходах, в том, как Солженицын применял свои идеи к политическим реалиям России».

Солженицын так и не понял, что политические идеи не обладают духовной ценностью вне их практического приложения

     Автор статьи в Times полагает, что, находясь на Западе, Солженицын так и «не понял, что политические идеи не обладают духовной ценностью вне их практического приложения». «На практике же его взгляды на патриотизм, нравственность и религию привлекли наиболее реакционную часть российского общества», – считает писатель.
     Редакторы «иконографического», по мнению Зиника, издания работ Солженицына не избежали упоминания о трагической судьбе московской машинистки писателя, которая, не выдержав недели жестоких допросов передала КГБ копию рукописи «Архипелага ГУЛАГ». Ее чувство вины за измену делу Солженицына было настолько болезненно, что она покончила с собой.
     Это, отмечает Зиник, был наиболее трагический, но не единственный случай, когда люди, опасаясь недовольства Солженицына, поступали вразрез со здравым смыслом, когда обманувших его доверие писатель подвергал остракизму. Он изгонял из своей жизни любого, кого подозревал в неверности.
     В опубликованной в Times статье Зиник утверждает, что после вынужденного переезда писателя на Запад в 1974 году его роль в эмиграции была катастрофичной. Созданный Солженицыным фонд помощи бывшим узникам ГУЛАГа приобрел серьезный политический вес во всем, что касалось сталинистского прошлого России. Однако ряд ведущих эмигрантских изданий под его влиянием превратились, как выражается автор, в «бастионы постылого традиционализма – как по стилю, так и по политической направленности, – что постепенно превратило их в зеркальное подобие своих советских противников».
     Положение Солженицына в сегодняшней России, пишет автор, можно было бы назвать двусмысленным, если оно не было столь трагическим. «На первый взгляд это не так. С приходом Путина к власти его оптимизм и вера в новое российское государство крепнут год от года», – считает Зиник.
     Он напоминает, что писатель принимал Путина в своем доме, где они обсуждали актуальные проблемы русского народа, а также не отказывался от государственных наград и почетных титулов. Первые тома его полного собрания сочинений появятся в книжных магазинах в этом году.
     Зиник вспоминает, как в школах советского времени перед учениками нередко выступали старые большевики с лекциями об ужасах царского режима. Целью этих выступлений было показать, насколько, по контрасту, счастлива и радостна жизнь в советском раю.
     «Тревожно наблюдать, как наследие Солженицына используется современными правителями России в аналогичных целях», – пишет автор статьи.
     Он отмечает, что «Солженицын посвятил свою жизнь борьбе с режимом, в котором машина государственной безопасности заставляла каждого чувствовать себя причастным к превращению страны в одну большую тюрьму». Теперь же, – пишет Зиник, – «он стал частью общества, в котором СМИ доведены давлением и самоцензурой, как в советские времена, до политической импотенции, где выражающих несогласие с властями художников и писателей преследуют и избивают, а журналистов, изобличающих коррупцию централизованной политической элиты, убивают».

Солженицын молчит. Он молчит, даже когда взлелеянную им идею спасения России путем укрепления независимости местных органов управления на швейцарский манер сначала высмеивают в печати, а потом и сокрушают указом президента

     «Между тем, Солженицын молчит, – констатирует Зиник в Times. – Он молчит, даже когда взлелеянную им идею спасения России путем укрепления независимости местных органов управления на швейцарский манер сначала высмеивают в печати, а потом и сокрушают указом президента о восстановлении власти Кремля над всей Россией».
     «Солженицын написал «Архипелаг ГУЛАГ» как предупредительное послание Западу. Возможно, пришло время и россиянам перечитать роман под углом собственной исторической перспективы», – заключает Зиник.

Ваши письма
     Штампы, штампы... Я категорически не согласен с автором, который, судя по всему, даже не был в России. Его описание состояния России не выдерживают критики, а осуждение Солженицына и подавно! Уроки писателя усваиваются, был снят и показан блестящий сериал по его роману, вышло полное собрание его сочинений. Для России это прорыв в сознании, которое поможет преодолеть страхи перед прошлым, развенчать мифы, проанализировать недостатки. Солженицын – это русский мужик, выживший вопреки всему, сумевший сплотить вокруг себя единомышленников и пронести в будущее светлый образ России, очищенной от грязи как царского, так и советского режимов. Я горжусь Солженицыным. Он – великий человек! Никакие зиники не опорочат его.
     Михаил Эстония

     От произведений Солженицина всегда оставалось противоречивое впечатление. Литературная составляющая была явно слабовата, но политическая смелость автора как бы взывала к снисхождению к художественной стороне его текстов. В результате получилось так, что его невозможно определить ни как выдающегося писателя, ни как авторитетного, вызывающего уважение политика. Недоразумение какое-то.
     Охберг Борис Израиль

     Солженицын-крупнейший русский писатель 20 столетия. Писатель – но не политический деятель.Боль за современную Россию-это боль писателя.
     Portnoy Yuly israel

     Честь и хвала Александру Исаевичу за смелость и мужество которые он проявил, создав «Архипелаг ГУЛАГ». Всё остальное на троечку.
     Владимир Израиль

     Вполне можно согласится с Зиником, в том, что изложено здесь на ВВС. Власть в России использует Солженицына в своих интересах. Политики любят прикрываться значимыми именами, и используя их в своих целях. Да и сам Солженицын очевидно уже считает себя непогрешимым, и что может учить всех. Святой старец. Правильно говорится, не сделай себе кумира кроме бога. Человек всегда остается человеком, и не может быть богом. Думаю и Солженицын не прошел испытания «Медными трубами» и возомнил себя не погрешимым. Да, на книгах надо учится, анализировать, но это не Библия, которую можно принять безоговорочно.
     Vladimir Deutschland

     Похоже, что Солженицин пытается найти своё место в современной действительности. Вероятно, ему надоела конфронтация и хочется верить, что жизнь прожита не зря.
     vnn Kazakhstan

     А.И. это история народа ,история страны .Мне помнится как еще будучи в школе где-то в классе 10-11 я сбежал с уроков в книжный магазин чтобы приобрести несколько томиков его произведений. Это человек который всегда был есть и будет реалистичным в своих высказываниях в своих произведениях. И верно отмечено, что второго такого Солженицына не будет в мировой литературе, Солженицына-патриота, героя своей страны. Многие Лета Вам Александр Исаич!
     Василий Украина

     О роли А.И.Солженицына в жизни современной России нужно говорить с большим знанием дела: прежде всего нужно знать труды писателя. Также нужно знать историю СССР, и сталинизма в особенности. И не упускать из вида, Зиновиев Зинников много, а А.И. Солженицын – один.
     Игорь из Лондона England

     Очень верная точка зрения. Весь политический пафос Солженицына пронизан антипарламентаризмом. А это уже, простите, диктатура.
     Владимир Lithuania

     Абсолютно согласен с выводом автора материала в Times, утверждающем, что Солженицын и «его взгляды на патриотизм, нравственность и религию привлекли наиболее реакционную часть российского общества». И если быть максимально объективным, то следует прямо сказать, что именно этот человек и его, так называемое, творчество, в сущности и предопределили, спровоцировали появление в новой России таких «непонятных» и уродливых политических явлений как путин, путинизм и мимиурия Совести. Лично я глубоко убеждён, что Солженицын, как явление, сам по себе мало чего значит. И дело, по большому счёту, не в том, что он, там, якобы, что-то не понял и что слабо писал! – Дело в СПЕЦИФИКЕ его позиции. Если образным языком, то она сопоставима по вреду с применением ПОЛОНИЯ-210. – Принявший его организм всенепременно умрёт. В нашем случае таким организмом была молодая Российская Демократия.
     Павел Пройсс Российская Федерация

     Статья Зиника не последовательна, написана какими-то несвязанными между собой отрывками. При всём своём уважении к Солженицину я не могу понять: почему он сейчас молчит, а не говорит о современных проблемах русского народа, опираясь на свой авторитет открыто не называет виновников происходящего. Может быть, он уже не в том активном возрасте?
     Oleg Ukraine

     Мне не нравится литературный стиль Солженицына и его язык. Его политические воззрения не кажутся мне здравыми. Однако я высоко ценю в нём независимость суждений, искренность и мужество.
     Михаил Кононов Россия

     Свой отсчет времени я веду с конца 80-х, когда я прочитал Архипелаг ГУЛАГ. Спасибо за это Александру Исаевичу. Он писал душой, болью, чувством и сумел мне объяснить такое, что я не мог понять до него. Я читал его последние книги и статьи и не согласен с ними по многим положениям, но я вижу, что он пишет как и прежде душой, болью и чувством... И я не могу, даже в душе отказать ему в праве быть самим собой, а мне его бесконечно уважать. И спасибо ему за то, что мне хочется с ним в чем-то спорить, может быть даже отчаянно, до злости спорить..., но это только укрепляет мою веру в меня самого, которую мне Александр Исаевич открыл. Спасибо...
     Леонид Богданов США

«Демократия – это сила и порядок»

Владислав Сурков объяснился с подрастающими либералами и элитой

     Объяснение состоялось в кузнице либеральных кадров – Российском государственном гуманитарном университете, основанном одним из самых авторитетных демократов «первой волны» Юрием Афанасьевым. На «круглый стол» «Февральская революция 1917 года. История и современность» организаторы пригласили минимум журналистов и политологов. Зал ученого совета РГГУ был на 90% заполнен студентами. Однако заместитель руководителя администрации президента, прочитавший доклад «Напутствие начинающему либералу», явно обращался не только к ним.

«Никто не возражает против свободы»
     – В этом зале есть либерально настроенные молодые люди, и мне бы хотелось начинающим либералам, к которым я сам себя отношу, дать несколько советов, – этими словами Сурков, до того рассказывавший о своем понимании событий, произошедших в нашей стране 90 лет назад, окончательно приковал внимание зала.
     Справедливости ради надо признать, что аудитория изначально собиралась не просто поглазеть на высокопоставленного гостя. Около сотни набившихся в зал гуманитариев были очень похожи на людей, всерьез интересующихся политикой и понимающих значение происходящего в их альма-матер. Их ничуть не смутило получасовое ожидание в душном помещении, украшенном пыльными бюстами античных философов и «Бородатого грека IV века до н.э.». Даже затесавшаяся в зал парочка модельных стандартов блондинок щебетала о своих делах исключительно шепотом.
     Шепот окончательно утих, когда Сурков начал давать свои советы. Их оказалось пять. «Не путать свое личное мнение с общественным». «Не надеяться осчастливить родную страну с помощью иностранных правительств». «Не говорить о свободе, справедливости, демократии чужими словами». То есть не повторять бездумно клише западных политологов, «описывающих чужой опыт». «Не дружить с большевиками», которые «все равно обманут». И, наконец, не хотеть плохого своей Родине.
     – Не нужно желать поражения или ослабления своей страны, если что-то вам в ней не нравится, – убеждал немного настороженно смотрящих на него слушателей Сурков. – Если вам не нравится власть, вы можете с ней бороться всеми возможными методами, но желать поражения или ослабления собственной страны, мне кажется, во-первых, довольно глупо, а во-вторых, просто безнравственно.
     Правда, всевозможность методов выступавший все же счел нужным ограничить: «не путем всяких хулиганских выходок, а просто путем планомерной работы в рамках демократических процедур».
     – Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что никто же не возражает против свободы, справедливости, демократии, но темп, ее органическое развитие – вот что важно, только тогда она укоренится и будет питать нацию, а не убивать ее, – объяснял выступавший. – Она должна расти изнутри страны и народа, а не насаждаться откуда-то извне. У нас могут быть общечеловеческие ценности, но все-таки практика – применение воплощения в жизнь этих идеалов – она у каждого народа своя.
     А закончил эту часть доклада кремлевский гость и вовсе неожиданной для воспитанных на псевдолиберальной мифологии граждан идеей: «Не надо забывать, что демократия в переводе означает власть народа. Здесь есть слово «власть». Демократия – это власть. Это сила и порядок, а не бессилие, каша и беспорядок. И поэтому демократическое государство не должно быть беззубым и неэффективным».

«Революция смертельно опасна для народа»
     Не осталась без внимания и революционная тема собрания. Выступавший до Суркова политолог Александр Ципко как всегда утверждал, что это российская интеллигенция довела страну до революции дважды: и в 1917-м, и в 1991-м году. Взявший слово после главного гостя писатель Эдвард Радзинский (Сурков с юмором заметил, что для него «большая честь – выступать на «разогреве» у Радзинского») был убежден, что революция стала ответом на стоявшие перед страной и не выполненные властью задачи. Помощник президента исторические параллели актуализировал: «Я хотел бы процитировать Геннадия Андреевича Зюганова, который уже довольно давно заявил: лимит на революции наша страна исчерпала. Я целиком с ним солидарен».
     – Революция – это прежде всего расточительство народа, его истребление, – объяснил свой взгляд на проблему Сурков. – Мы плачем о демографии, а сами одновременно тоскуем по каким-то там потрясениям. Ну вот потрясение – сколько истребили в Гражданскую войну, сколько потом в ГУЛАГе и так далее, можно долго перечислять. Хотя бы из демографических соображений надо навсегда революцию изъять из нашей политической практики. Она просто смертельно опасна для народа, который и так теряет в год порядка 700-800 тысяч человек.
     Напомнил докладчик и о неистребимом «родимом пятне» всех революций: их начинают романтики, но в результате к власти «приходят обычно маньяки и террористы... Мне кажется, нехорошо, когда лучшие человеческие эмоции и устремления содействуют различным, довольно омерзительным и преступным, в конечном итоге, деяниям... «Демократия versus революции» – такой вот девиз сегодня. Без кризисов развития не бывает, но и без революционных крайностей мы вполне можем и должны жить дальше».
     А уже после окончания доклада, отвечая на вопросы, Сурков добавил: «Уверен, что революционных потрясений не будет, но это не повод, чтобы расслабиться и ничего не делать. Революция – это болезнь, а мы за здоровый образ общественной жизни».
     сегодняшней массовой культуры. На мой личный взгляд, октябрь произошел уже в феврале. По крайней мере он был предрешен, и власть в то время ни на минуту не принадлежала демократической общественности. По факту реальная власть, реальная политическая сила была на стороне самых радикальных и экстремистских группировок в России. И вся недолгая агония Временного правительства является демонстрацией отступления этой самой демократической общественности с исторической сцены».
     «Ни для кого не секрет, что и тогда ряд политических сил опирался из разных соображений на поддержку иностранных государств. И сегодня есть политики, которые, не стесняясь, заявляют публично: поскольку российская элита уже давно интернационализирована (видимо, имея в виду ее активы за рубежом), то, стало быть, и судьба страны будет решаться за ее пределами. Мне кажется, что надо помнить, что демократия – это власть народа, а власть народа, как известно, суверенна. И эта власть нашего народа в нашей стране, а не власть другого народа в нашей стране».
     «Когда нам говорят, что наша демократия несовершенна, это значит, что она жива, что она есть. Потому что это мы с вами тоже несовершенны. Совершенное, мне кажется, это либо идеальное, либо мертвое, застывшее».

«Демократия – это сила и порядок»

Владислав Сурков объяснился с подрастающими либералами и элитой

     Объяснение состоялось в кузнице либеральных кадров – Российском государственном гуманитарном университете, основанном одним из самых авторитетных демократов «первой волны» Юрием Афанасьевым. На «круглый стол» «Февральская революция 1917 года. История и современность» организаторы пригласили минимум журналистов и политологов. Зал ученого совета РГГУ был на 90% заполнен студентами. Однако заместитель руководителя администрации президента, прочитавший доклад «Напутствие начинающему либералу», явно обращался не только к ним.

«Никто не возражает против свободы»
     – В этом зале есть либерально настроенные молодые люди, и мне бы хотелось начинающим либералам, к которым я сам себя отношу, дать несколько советов, – этими словами Сурков, до того рассказывавший о своем понимании событий, произошедших в нашей стране 90 лет назад, окончательно приковал внимание зала.
     Справедливости ради надо признать, что аудитория изначально собиралась не просто поглазеть на высокопоставленного гостя. Около сотни набившихся в зал гуманитариев были очень похожи на людей, всерьез интересующихся политикой и понимающих значение происходящего в их альма-матер. Их ничуть не смутило получасовое ожидание в душном помещении, украшенном пыльными бюстами античных философов и «Бородатого грека IV века до н.э.». Даже затесавшаяся в зал парочка модельных стандартов блондинок щебетала о своих делах исключительно шепотом.
     Шепот окончательно утих, когда Сурков начал давать свои советы. Их оказалось пять. «Не путать свое личное мнение с общественным». «Не надеяться осчастливить родную страну с помощью иностранных правительств». «Не говорить о свободе, справедливости, демократии чужими словами». То есть не повторять бездумно клише западных политологов, «описывающих чужой опыт». «Не дружить с большевиками», которые «все равно обманут». И, наконец, не хотеть плохого своей Родине.
     – Не нужно желать поражения или ослабления своей страны, если что-то вам в ней не нравится, – убеждал немного настороженно смотрящих на него слушателей Сурков. – Если вам не нравится власть, вы можете с ней бороться всеми возможными методами, но желать поражения или ослабления собственной страны, мне кажется, во-первых, довольно глупо, а во-вторых, просто безнравственно.
     Правда, всевозможность методов выступавший все же счел нужным ограничить: «не путем всяких хулиганских выходок, а просто путем планомерной работы в рамках демократических процедур».
     – Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что никто же не возражает против свободы, справедливости, демократии, но темп, ее органическое развитие – вот что важно, только тогда она укоренится и будет питать нацию, а не убивать ее, – объяснял выступавший. – Она должна расти изнутри страны и народа, а не насаждаться откуда-то извне. У нас могут быть общечеловеческие ценности, но все-таки практика – применение воплощения в жизнь этих идеалов – она у каждого народа своя.
     А закончил эту часть доклада кремлевский гость и вовсе неожиданной для воспитанных на псевдолиберальной мифологии граждан идеей: «Не надо забывать, что демократия в переводе означает власть народа. Здесь есть слово «власть». Демократия – это власть. Это сила и порядок, а не бессилие, каша и беспорядок. И поэтому демократическое государство не должно быть беззубым и неэффективным».

«Революция смертельно опасна для народа»
     Не осталась без внимания и революционная тема собрания. Выступавший до Суркова политолог Александр Ципко как всегда утверждал, что это российская интеллигенция довела страну до революции дважды: и в 1917-м, и в 1991-м году. Взявший слово после главного гостя писатель Эдвард Радзинский (Сурков с юмором заметил, что для него «большая честь – выступать на «разогреве» у Радзинского») был убежден, что революция стала ответом на стоявшие перед страной и не выполненные властью задачи. Помощник президента исторические параллели актуализировал: «Я хотел бы процитировать Геннадия Андреевича Зюганова, который уже довольно давно заявил: лимит на революции наша страна исчерпала. Я целиком с ним солидарен».
     – Революция – это прежде всего расточительство народа, его истребление, – объяснил свой взгляд на проблему Сурков. – Мы плачем о демографии, а сами одновременно тоскуем по каким-то там потрясениям. Ну вот потрясение – сколько истребили в Гражданскую войну, сколько потом в ГУЛАГе и так далее, можно долго перечислять. Хотя бы из демографических соображений надо навсегда революцию изъять из нашей политической практики. Она просто смертельно опасна для народа, который и так теряет в год порядка 700-800 тысяч человек.
     Напомнил докладчик и о неистребимом «родимом пятне» всех революций: их начинают романтики, но в результате к власти «приходят обычно маньяки и террористы... Мне кажется, нехорошо, когда лучшие человеческие эмоции и устремления содействуют различным, довольно омерзительным и преступным, в конечном итоге, деяниям... «Демократия versus революции» – такой вот девиз сегодня. Без кризисов развития не бывает, но и без революционных крайностей мы вполне можем и должны жить дальше».
     А уже после окончания доклада, отвечая на вопросы, Сурков добавил: «Уверен, что революционных потрясений не будет, но это не повод, чтобы расслабиться и ничего не делать. Революция – это болезнь, а мы за здоровый образ общественной жизни».

«Мы должны больше решать сами»
     Похоже, что есть и еще одна, может быть, даже более главная причина, из-за которой один из ключевых управленцев в стране, довольно молодой еще человек, так не любит революции. По крайней мере в России они еще ни разу не достигали поставленной вначале цели – все того же торжества свободы, справедливости и народовластия. Любому эффективному менеджеру это свойственное неудачникам «хождение по граблям» просто профессионально противно.
     – Политическое самоубийство правящих, мыслящих, имущих, служащих классов России произошло задолго до февраля 1917-го, не знаю когда, может быть, во времена Достоевского, может быть, еще при декабристах, когда начался «освободительный поход», в который эти люди пустились, не имея достаточной интеллектуальной самостоятельности, способности к самоорганизации и политическому самоуправлению, – вынес приговор неэффективности элит прошлого века Сурков. – Демократия была заранее проиграна правящим классом Российской империи. Почему они не основали и не обеспечили эволюционный путь развития страны, почему не осуществилась постепенная эволюция, как во многих других обществах?
     Последний вопрос был почти риторическим. Потому что ответ на него мы ищем до сих пор и окончательно пока так и не нашли.
     – Мы принимаем закон о местном самоуправлении и надеемся, что в далекой сибирской деревне бабушки и дедушки будут самоуправляться. Но пока не наблюдаем эффективного самоуправления в самых верхах нашего общества, – открыто признал Сурков и произнес программную установку. – Пока наша элита не будет способна к самоорганизации, мы всегда будем испытывать некоторое чрезмерное присутствие государства в нашей повседневной жизни. Чтобы это не всегда приятное присутствие минимизировать, мы просто должны больше решать сами... Общие ценности, сотрудничество и соревнование партий, социальных групп, общественный диалог, самоорганизация правящих, имущих служащих, мыслящих – вот что нужно России.
     Иными словами, демократия не появится ни из Кремля, ни «из-за бугра». Пока элита и все общество в целом не возьмутся за ее взращивание на родной почве, она и не расцветет. Судя по разговорам в кулуарах, собравшиеся послушать «человека сверху» студенты эту мысль вполне разделяли. А среди других выступлений наибольшее впечатление на них произвели слова зампреда комитета Госдумы по международным делам Натальи Нарочницкой: «Прекраснодушная интеллигенция, у которой небо в алмазах, когда начинаются революции, в ужасе отшатывается от нее, потому что понимает, что теперь, начав, придется совершать такое, убивать столько, рушить то, что даже не входило в планы. В этот момент инструментом революции становятся наиболее циничные и наиболее беспринципные люди, а поскольку их положение непрочно, они превращаются в объект покупки или давления зарубежных сил. Самое страшное – это утро после революций».

Крушение империи

Почему за несколько дней была разрушена российская государственность

     Александр Солженицын, как всегда, заварил интересную, интеллектуальную кашу – обсуждение Февральской революции. Не споря с классиком и не во всем с ним соглашаясь, хотел бы предложить несколько параллельных мыслей.

     1. Февральская революция была рукотворной. Когда говорят о причинах революции 1917 года, чаще всего выделяют причины объективные. Лидер кадетов историк Павел Милюков сформулировал их: слабость государственности, слабость социальных прослоек, максимализм интеллигенции, незаконченность культурного типа, упорство старого режима и неискренность его уступок. Согласен. Но большинство этих особенностей России было налицо и в XIX, и в начале XXI века. Революции рождаются в головах немногих, которые в силу ряда обстоятельств, часто действительно от них не зависящих, оказываются способными заразить своим антисистемным пафосом критическую массу людей. Причем не обязательно во всей стране, – достаточно столицы, здесь Ленин был прав. В 1917 году не было предпосылок, неумолимо толкающих ее в революцию, кроме общей бедности большой части населения (что в России было всегда) и наличия необычайно активной и оппозиционно настроенной олигархической элиты, а также интеллигенции, поставлявшей в большом количестве кадры фанатичных революционеров.

     2. К 1917 году российский государственный строй не был самодержавным. Развитие рыночных отношений, появление независимых центров экономической силы, начало становления гражданского общества требовали большего полицентризма, оперативности решений, наличия легальных каналов для выхода инициативы и протеста снизу, социальной мобильности. Мощнейший толчок политической модернизации дала революция 1905 года. Основные законы 1906 года гарантировали неприкосновенность жилища, частной собственности, признавалось право на выбор места жительства, свободный выезд за границу, провозглашались свободы слова, вероисповедания, печати, собраний, создания союзов. Вводились процессуальные гарантии на случай ареста и суда, уголовный закон обратной силы не имел. Принципы гражданской свободы были сформулированы достаточно полно, хотя, безусловно, их подкрепление конкретными законодательными актами и конкретная практика оставляли желать много лучшего. Настоящим было избирательное право, хотя оно и не было всеобщим. Но это тоже было не новостью в тогдашней демократической практике.
     Россия перестала быть абсолютной монархией, главный родовой признак которой заключается в недифференцированности законодательной и исполнительной власти, сосредоточенной в одних руках. Император уже не мог законодательствовать помимо Госдумы и Госсовета и должен был действовать «согласно закону». Нет никаких сомнений, что по Основным законам 1906 года Российская империя может быть квалифицирована как конституционная дуалистическая монархия.

     3. Николай II был нормальным руководителем страны, хотя и не великим. Александр Исаевич явно считает Николая II человеком не на своем месте. Здесь я не вполне с ним согласен. Он не был безупречным руководителем, но был вполне адекватен своей должности. Царь был умен, высокообразован, свободно владел несколькими иностранными языками. Много сказано о слабости его воли как о главном недостатке. Что ж, действительно волевые, не перед чем не останавливающиеся люди не теряют власть, а тем более не отдают ее добровольно. Но многие современники принимали за безволие исключительное самообладание императора. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Он проявил это мужество, когда принял на себя командование армией, идя на сознательный риск в надежде исполнить то, что он считал долгом царя, и помочь победе. И именно август 1915 года стал тем поворотным пунктом, после которого заметно улучшились и результаты работы Ставки, и боеспособность русской армии. Николай провел больше реформ и больше сделал для модернизации России, чем кто-либо из его предшественников. Но он также понимал, насколько опасно одномоментно разрушать традиционные, сложившиеся органично государственные и общественные институты. Однако царь действительно проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы. «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II», – скажет его министр иностранных дел Сергей Сазонов.

     4. Если выявить социальный слой, в наибольшей степени приближавший революцию, то им окажется интеллигенция. Нигде в мире интеллектуалы («мы») так не противопоставляли себя власти («они»), как в России. Распространению подобных настроений способствовала и сама власть, не подпускавшая интеллигентов к административной деятельности (впрочем, они и сами к этому мало стремились), что превращало их в антисистемную силу. Политизированная интеллигенция в массе своей (авторы знаменитых «Вех» были скорее исключением) не думала о том, как улучшить, модернизировать государственный строй, – она стремилась его свергнуть. Большое значение для мировоззрения российской интеллигенции, которое в основе своей было если не западническим, то космополитичным и беспочвенным, имела трансплантация на русскую почву некритически заимствованных идей французских просветителей XVIII в. и немецких материалистов XIX в. Западные абстрактные теории, интересные только самим философам, в России становились руководством к действию.
     Именно из интеллигенции в основном и складывались все политические партии – от либеральных до экстремистско-террористических. Что же до пролетариата и крестьянства, то в революции они выполнили в основном роль массовки, причем не на главной сцене.

     5. В подготовке революции приняло участие большинство российских политических партий в спектре от октябристов до большевиков. Решающую роль сыграли либералы. Вплоть до революции ни одна из партий не проходила испытания на власть, не имела ни малейшего опыта практического государственного управления. Это было одной из главных причин явно неадекватного понимания лидерами партий природы властвования и страны, в которой они жили и которой собирались править. Октябристы перешли к оппозиции режиму под влиянием военных неудач 1915 года. Либералы, ведущими представителями которых были кадеты, изначально выступали оппозиционной силой. Вынужденные соперничать за симпатии народа с исключительно радикальными социалистическими организациями, они сами занимали гораздо более левые позиции, чем аналогичные группы в Западной Европе. Так, они них не имели ничего против экспроприации крупных помещичьих имений, государственных и церковных земель.
     Крошечные левые партии – эсеры, энесы, РСДРП – всеми фибрами души жаждали свержения царского режима. Но у них для этого не было никаких сил и возможностей, а их вожди были в эмиграции или ссылке. Ситуация в корне изменится в результате Февраля, открывая крайне левым все шансы, которыми они в итоге и воспользуются.

     6. На протяжении всех предреволюционных лет оппозиция опиралась на государственные и полугосударственные институты, находившиеся в перманентном конфликте с правительством: Государственную Думу и самодеятельные организации. Госдума, с первых дней своего создания представляла собой не столько законодательный орган, сколько антиправительственный митинг. IV Дума, с которой Россия встретила революцию, отличалась особой политизацией, поляризацией и оппозиционностью. Прогрессивный блок претендовал на то, чтобы самому стать властью, выступив с инициативой создания «правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями». Огромную роль в подготовке революции сыграли возникшие во время войны самодеятельные организации – Всероссийские Земский и Городской союзы, а также военно-промышленные комитеты. Их руководство сосредоточилось в Москве, которая была центром оппозиционных настроений в отношении официального Санкт-Петербурга. В земгоровских кругах были составлены еще в 1915 году списки будущего правительства, которые почти полностью совпали с составом первого Временного правительства, возникшего после Февраля. Всех будущих министров объединяла принадлежность к Земгору, ВПК, Прогрессивному блоку. И все они, как потом выяснилось, состояли в масонских ложах.
     Из земгоровских кругов вышла и широко распространявшаяся по стране концепция «блока черных сил», добивавшегося капитуляции России или сепаратного мира. Главой «немецкой партии» объявлялась императрица Александра Федоровна.
     Еще одним направлением деятельности самодеятельных организаций стало развертывание антиправительственного пролетарского движения. Гучков создавал рабочие группы ВПК в Петербурге, Коновалов – в Москве, юный сахарозаводчик Михаил Терещенко – в Киеве.

     7. В свержении власти императора сыграли роль и внешние силы. Как и другие воюющие страны, Россия была объектом подковерной дипломатии, подрывных усилий спецслужб, международных пиар-кампаний, финансовых махинаций. В основе германской политики лежала программа целей войны, сформулированная канцлером Бетман-Гольвегом 9 сентября 1914 года. Основной метод работы – «стратегия апельсиновой корки»: расчленить Россию «как апельсин, без ножа и ран, на ее естественные исторические и этнические составные части» – Финляндию, Польшу, Бессарабию, Прибалтику, Украину, Кавказ, Туркестан, которые должны стать независимыми государствами под германским контролем. С первого месяца войны немцы вошли в контакт с российскими эмигрантскими кругами.
     Политика западных союзников в отношении России накануне революции была как минимум трехслойной. На первом, высшем уровне, где взаимодействовали главы государств, уровень доверительности был высок. Николай II стал даже британским фельдмаршалом (что не помешает, правда, англичанам поддержать его свержение и откровенно предать после Февраля). На втором – элитном – уровне к России относились плохо, считая ее диктатурой, а русских – полуварварским племенем. Отсюда – плохая пресса о России и ее руководстве. На третьем уровне – общественно-политическом – осуществлялась поддержка оппозиции внутри страны, приветствовалась дестабилизация правительства, а также поощрялись антироссийские силы и настроения по периферии нашей страны. А когда политика Запада была другой?

     8. К моменту революции Россия была готова в военном и экономическом отношениях к успешному продолжению военных действий. Неспособностью России продолжать войну объясняли свое стремление сокрушить режим чуть ли не все революционеры – и либеральные и социалистические. Но так ли обстояло дело? Россия занимала 1/6 часть суши, где жил каждый восьмой обитатель Земли. Мы были четвертой экономикой мира. Чувствовать себя обреченными было куда больше оснований у стран Четверного союза. Уже было ясно, что в войну против Германии в ближайшее время вступит экономически наиболее сильная страна мира – Соединенные Штаты. Пусть и не в обещанных и законтрактованных размерах, но стала поступать реальная военно-техническая помощь. Наша страна значительно нарастила свою собственную военную промышленность. По сравнению с годом начала войны в 1916-м производство винтовок выросло вдвое, пулеметов – в шесть раз, легких орудий – в девять раз, 3-дюймовых снарядов – в 16 раз, тяжелых орудий – втрое. Рекордными темпами – за 12 месяцев – удалось построить 1050-километровую железнодорожную колею до Мурманска, куда в основном поступала внешняя помощь, а всего к 1917 году было проложено 12 тысяч километров полотна железной дороги из 17 тысяч, намеченных военно-транспортной программой правительства. В относительно удовлетворительном состоянии были финансы. Хотя, конечно, сухой закон проделал огромную и невосполнимую дыру в бюджете, мало что дав взамен.
     Голод и разорение России зимой 1916/17 года не грозили, хлеба хватало, промышленность росла. Голод и экономический коллапс наступят годом позже как результат деятельности постреволюционных правительств.
     Известно, что история не терпит сослагательного наклонения, и нам уже не дано знать, когда и как закончилась бы Первая мировая война, не свершись революция, следствием которой действительно было позорное поражение России и вынужденный унизительный сепаратный Брестский мир. Но мы знаем, как война реально закончилась: Германия капитулировала в ноябре 1918 года. Логично предположить: если бы Россия осталась в числе воюющих стран, если бы были реализованы совместные стратегические планы союзников на 1917 год, война могла бы кончиться тем же – триумфом Антанты, – но только намного раньше. И с участием России.

     9. Николай II был категорическим противником идеи либерализации политического режима во время войны. И был прав. Нараставший политический кризис требовал от Николая решительной реакции – либо установления диктатуры (что вполне укладывалось бы в логику военного времени), либо действительно создания ответственного перед Думой правительства. Но император не решился ни на то, ни на другое. Почему?
     Николаю приходилось выслушивать самые разные советы о том, как править страной. И если думские, земгоровские и союзные дипломатические круги призывали к либерализации, то крайне правые и значительная часть военных кругов – к диктатуре. Царь жил Ставкой и фронтом, опрометчиво обращая мало внимания на положение в столицах. Он полагал, что страна с ним, а что до оппозиционеров в Москве и в Питере, то они погоды не сделают. Николай – не диктатор по природе – не хотел обострять свои и без того непростые отношения с элитой. Что же касается перехода к парламентскому правлению, то, во-первых, царь идеологически не был сторонником представительной монархии. Во-вторых, он не собирался предпринимать каких-либо кардинальных реформ до победы, которая уже виднелась на горизонте. В-третьих, мне не известен в принципе ни один пример либерализации политического режима во время серьезной войны. Крушения режимов – да, а вот либерализации – не припомню.

     10. «Прогерманская партия» существовала только в воспаленном сознании оппозиции. Все организаторы революционного свержения российской власти объясняли и оправдывали свою деятельность стремлением спасти страну от прогерманской клики во главе с Александрой Федоровной и Распутиным, которая определяла политику страны и сознательно вела ее к поражению. Императрица – внучка самой великой английской королевы – Виктории – по самоощущению, родному языку, кембриджскому образованию не была немкой, она была скорее англичанкой. Александра Федоровна ненавидела Вильгельма и пруссаков, говорила по-русски или по-английски (реже по-французски), переписку с мужем вела на английском. Женщина деятельная, она была одним из крупнейших организаторов санитарного дела в России. Уникальный случай в истории: в течение трех лет императрица и ее старшие дочери прослужили сестрами милосердия, причем отнюдь не декоративными. Правда, это мало кто оценил. Императрица Александра Федоровна не была предательницей (при всей отвратительности фигуры Распутина и неконструктивности ее вмешательства в кадровую политику). За 90 лет самых тщательных поисков никто не обнаружил ни одного свидетельства «заговора императрицы».

     11. Российская государственность пала жертвой нескольких разрушительных потоков, которые сойдутся в двух точках – на улицах столицы и в Ставке. Все эти потоки носили форму мало скрываемых заговоров, которые вынашивались в думских, аристократических, земгоровских и социалистических кругах и уже в полной мере затронули армейскую верхушку.
     Первым залпом революции стали выступления Милюкова и ряда других депутатов на открытии сессии Думы 1 ноября 1916 года, где они обвинили руководство страны в измене. Вторым залпом – убийство Распутина. В ночь с 16 на 17 декабря князь Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и черносотенец Пуришкевич исполнили приговор знати.
     Вокруг трона вовсю плелись заговоры, имевшие целью «спасение монархии от монарха».
     О заговорах и нарастании революционных тенденций было известно спецслужбам. Почему же они не смогли предотвратить развития по катастрофическому сценарию? Полагаю, потому, что они создавались для борьбы с революционным движением снизу, со стороны пролетарских, разночинных масс и их политических партий. А удар по государственности наносился из тех сфер, куда офицерам спецслужб вход был заказан.
     Чего заговорщики не учитывали, так это своей неспособности контролировать раскрепощенный народ на улице, куда объективно звала их нескончаемая антиправительственная пропаганда.

     12. Февральское восстание в Петрограде было порождено антиправительственной пропагандой, паническими настроениями и подкреплено бунтом запасных батальонов. Легитимацию перевороту дала Дума. На протяжении трех первых недель февраля было исключительно холодно, в Петрограде средняя температура приближалась к тридцати ниже нуля. К началу 20-х чисел поползли слухи о введении нормирования отпуска хлеба.
     Уставшие от долгих холодов люди всех возрастов и профессий присоединились к женской процессии с требованиями хлеба.
     27 февраля (12 марта) начался бунт запасных частей, приведший к уничтожению центральной правительственной власти и переходу ее в стены Таврического дворца, где сформировались и Временный комитет Думы, и Петроградский совет. Возникло двоевластие, которое парализовало российский государственный механизм.

     13. Император отрекся под давлением армии. Николай полагал возможным пресечь восстание силой, однако этот сценарий был фактически армейской верхушкой. 1 марта в Пскове, где оказался императорский поезд, наступил один из самых драматичных моментов российской истории, в котором решающую роль сыграли командующий Северным фронтом Рузский и начальник Генштаба Алексеев. Они полагали, что в Петрограде – правительство Государственной Думы, опирающееся на дисциплинированные полки. Рузский стал уговаривать Николая II отказаться от подавления восстания, согласиться с созданием правительства Государственной Думой. В разгар этого далеко не теоретического диспута – в половине двенадцатого ночи – принесли телеграмму из Ставки от генерала Алексеева. Начальник Генштаба уверял, что подавление петроградского мятежа силой более невозможно. Нет иного пути спасения фронта от краха, как дарование политических уступок и формирование кабинета народного доверия. Царь сложил корону к ногам предавшего его армейского руководства, отрекшись в пользу своего брата Михаила. «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман», – написал Николай II. 3 (16) марта от престола отрекся и Михаил Романов. Многовековая Российская империя прекратила свое существование.

     14. Временное правительство разрушило российское государство. Революцию подготовила и осуществила группа элиты – олигархической и интеллигентской, – воспользовавшаяся трудностями войны для установления собственной власти. Слабый либеральный кабинет с сомнительной легитимностью мог пользоваться властью лишь с согласия энергичных советских лидеров, дожидаясь Учредительного собрания, выборы в которое еще долго даже не будут назначены.
     Воевавшей стране, привыкшей на протяжении последнего тысячелетия к централизованной системе власти, была предложена крайняя форма политического либерализма. Действуя в твердом убеждении, что представители прежней власти по определению являются некомпетентными, антинародными и склонными к предательству элементами, Временное правительство в здравом уме и твердой памяти самостоятельно ликвидировало весь государственный аппарат России, оставив потом большевиков с их идеей слома старой государственной машины практически без работы.
     В марте 1917 года Временное правительство полностью уничтожило российскую правоохранительную систему. Функции охраны порядка все больше приходилось брать на себя вооруженным силам, которые оказались в состоянии прогрессирующего разложения. Ситуацию в армии усугубляло и само Временное правительство, открыто выражавшее недоверие старому генералитету и офицерскому корпусу, и Совет, не только выпустивший «Приказ N1», который уничтожил армейскую дисциплину, но и неоднократно заявлявший об общности интереса народов всех воевавших стран к прекращению захватнической политики собственных правительств.
     Страна оказалась в расплавленном состоянии, во власти взбудораженного от неожиданного события народа, который почувствовал неограниченную свободу, всегда им трактовавшуюся как отказ от самоограничения, и страшно уставшего от войны.
     В октябре 1917 года у Временного правительства не окажется защитников, а валявшуюся на земле власть подберет ультралевая партия, которая установит свою диктатуру, а страна окажется ввергнута в братоубийственную гражданскую войну.
     Февраль 1917-го – не та дата, которую стоит праздновать. В течение нескольких дней была разрушена российская государственность, а с ней и великая страна.

НАГРАДА НЕДЕЛИ

ВЛАДИСЛАВ СУРКОВ, «ЗА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОСТЬ»

     Во вторник заместитель главы президентской администрации Владислав Сурков выступил на круглом столе, организованном Российским государственным гуманитарным университетом в честь 90-летия Февральской революции. Кремлевский идеолог «на правах начинающего либерала» дал «шесть советов начинающим либералам». Советы не слишком отличались от тезисов, составляющих любое выступление Суркова: не надо надеяться осчастливить родную страну с помощью иностранных правительств, желать ей поражения и дружить с большевиками и фашистами, которые «все равно обманут», а надо помнить, что демократия – это суверенная власть народа, при этом важны не чужие мысли о свободе и справедливости, а «темп органического развития демократии». Куда интереснее кульминация речи, посвященная теме революции: Владислав Сурков процитировал Геннадия Зюганова («лимит на революции наша страна уже исчерпала»), напомнил о призыве Александра Солженицына к сбережению народа и констатировал: «Хотя бы из демографических соображений надо навсегда революцию изъять из нашей политической практики. Она смертельно опасна для народа». А затем сообщил студентам, живо заинтересовавшимся датой следующей революции: «Я работаю в таком ведомстве, которое каждый день занимается тем, чтобы революции не было».
     Сурков не только исчерпывающе объяснил смысл существования администрации президента РФ, но и продемонстрировал впечатляющую духовную эволюцию. Ведь еще в июле прошлого года он с чувством пересказывал речь иконы революционеров всего мира Че Гевары и даже предлагал украсить портретом команданте Форум национального бизнеса в Москве (см. «Власть» №28 за 2006 год). Теперь же Владислав Сурков видит смысл своей жизни в борьбе с последователями Че и призывает не верить речам бунтарей – «все равно обманут». Столь контрреволюционная эволюция достойна нашей награды.

«Напутствие начинающему либералу»

     Недавно в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ) состоялся «круглый стол» «Февральская революция: история и современность». На нем выступили известные ученые, политики, общественные деятели. Судя по реакции СМИ, особый резонанс вызвало выступление заместителя руководителя администрации президента РФ Владислава Суркова. Сегодня газета «Время новостей» публикует авторизованную версию выступления Владислава СУРКОВА.
     Знаю, что после меня будет выступать Эдвард Станиславович Радзинский. Для меня большая честь выступить у него на разогреве.
     Я думал, когда шел сюда, как построить свое сообщение, потому что не мне комментировать Александра Исаевича Солженицына. Я также не историк, и, кроме того, конечно, не хотелось бы задним числом учить тех людей, которые оказались в 17-м году в очень трагической ситуации, как надо было им поступать, что ж они так все проморгали, проболтали. Наверное, это тоже было бы неверно. Но когда я зашел в аудиторию и увидел очень много молодых людей, я понял, как построить свой доклад. Все-таки я несколько старше, чем они, и я бы хотел с высоты своего полупочтенного возраста дать им несколько советов.
     Я бы назвал свой доклад, с вашего разрешения, «Напутствие начинающему либералу». Не хотел бы с исторической точки зрения анализировать февраль 1917 года, я бы дал интерпретацию масскультурную. Мне кажется, вольный пересказ тех событий выглядит примерно так. Вышли на улицы либералы с бантиками, провели бескровное свержение монархии, учредили демократию, потом неизвестно откуда пришли злобные большевики и с помощью малокультурных матросов отняли бантики у либералов и водворили в стране тиранию похуже самодержавия. Примерно так, мне кажется, большинство людей, не специализирующихся на этих вопросах, в целом воспринимает эту картину. Это и заслуга советской масскультуры, и, в общем-то, и сегодняшней, в том плане, в котором она интересуется этими вопросами.
     На мой личный взгляд, октябрь произошел уже в феврале. Он был, по крайней мере, предрешен, и власть ни минуты, на мой взгляд, не принадлежала демократической общественности в то время. По факту реальная власть, революционная энергия, реальная политическая сила была на стороне самых радикальных и экстремистских группировок в России. И вся недолгая агония Временного правительства является демонстрацией некоего отступления этой самой демократической общественности с исторической сцены. Мне кажется, и сами Львов и Керенский не очень верили, что организация, в которой они работали, называется правительством. Оно и было временным, даже кратковременным. Оно было декоративным, а за ним разворачивались очень опасные и просто-напросто кровавые события, которые в итоге привели к известным всем последствиям.
     И мне кажется, что политическое самоубийство правящих, мыслящих, имущих, служащих классов России произошло задолго до февраля. Возможно, тогда, когда вся эта масса двинулась в свой освободительный поход, во времена ли Достоевского или декабристов, не имея ни достаточной интеллектуальной самостоятельности, ни способности к самоорганизации и политическому самоуправлению. Именно тогда, на мой взгляд, демократия была заранее проиграна правящим классом Российской империи.
     Почему они не обосновали и не обеспечили эволюционный путь развития страны, как во многих других обществах, это долгий разговор. Действительно была и неповоротливость власти, и, наверное, большая безответственность многих ее критиков. Еще раз повторюсь: мне не хотелось бы как-то оценивать деятельность людей той эпохи, которых, конечно, из нашего исторического далека нам легко поучать задним числом. Это действительно была для многих трагедия и личная, и мировоззренческая, и политическая. Мне бы хотелось сегодня сказать не об этом, а именно постараться отметить те моменты, которые мы должны особенно помнить для целей практической политики сегодняшнего дня.
     Александр Сергеевич (Ципко. – Ред.) уже говорил сегодня, что многое повторяется, многое повторяется почти дословно. Думаю, что в этом зале есть молодые люди, которые либерально настроены, и мне бы хотелось начинающим либералам, к которым я и сам себя отношу, дать несколько советов.
     Во-первых, мне кажется, очень важно не путать свое личное мнение с общественным. Часто люди, которые публично выступают, пишут много, у них абсолютное убеждение: то, что они говорят и думают, – так думает весь народ. Это удивительно, но это так. И естественно, та неразбериха, тот хаос и попытка перекричать друг друга, которые в феврале имели место, закончились печально. Вожди партий тогда забыли, что партии в любом нормальном обществе должны не только разделять людей по взглядам и убеждениям, но и объединять их вокруг общих ценностей, – это тоже функция партий. Партия – это часть, но часть целого, и у нас, к сожалению, это было забыто. И сегодня, конечно, такие симптомы тоже встречаются.
     Второе: не нужно надеяться осчастливить родную страну с помощью иностранных правительств. Тоже ни для кого не секрет, что тогда ряд политических сил опирался из разных соображений на поддержку иностранных государств. Сегодня есть политики, которые заявляют публично, не стесняясь этого, что поскольку элита российская уже давно интернационализировалась, видимо, имея в виду опять же все те же активы за рубежом, то, стало быть, судьба страны будет решаться за ее пределами. Мне кажется, надо помнить, что демократия – это все-таки власть народа, а власть народа, как известно, суверенна. И это власть нашего народа в нашей стране, а не власть другого народа в нашей стране. Вот это, мне кажется, тоже очень важно помнить начинающим либералам.
     Третье, что я хотел бы сказать, – не нужно говорить о свободе, справедливости, демократии чужими словами, повторяя клише, которые взяты из книжек и газет, описывающих чужой опыт. Часто, общаясь с историками, политиками, политологами, мы слышим, извините, как буквально непереваренные куски чужого интеллектуального продукта вываливаются в дискуссиях из докладчиков. И видно, извините за подробности, что они не усвоены, что они не прожиты, что за ними нет личного опыта. Что вот – услышали, запомнили слова, которые кажутся мыслями, но это все всего лишь слова.
     И в этом тоже огромная проблема была, на мой взгляд, российского политического класса тех лет. Очень многое заимствовалось механистически, без понимания. Ведь некая идеальная республика вряд ли была возможна в стране на 80 или 70% неграмотной. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.
     Никто же не возражает против свободы, справедливости, демократии, но темп, органическое развитие демократии – вот что важно, только тогда она укоренится и будет питать нацию, а не убивать ее. Она должна расти изнутри страны и народа, а не насаждаться откуда-то извне. Никто не спорит, что должен быть культурный обмен, что нужно изучать обязательно и можно много ценного найти в культуре других народов, но это другие народы. У нас могут быть и есть с ними общие человеческие ценности, но все-таки практика воплощения в жизнь этих идеалов у каждого народа своя. Сейчас нашу демократию российскую критикуют. Но и везде, во всех демократических странах практические аспекты демократии критикуются. И это легко доказать просто прямыми цитатами и выступлениями и государственных деятелей, и прессы. Мне кажется, когда демократия несовершенна, это говорит о том, что она жива, что она есть. Потому что если мы с вами несовершенны, то и демократия наша несовершенна. Совершенные, как мне кажется, идеальные модели только мертвые, застывшие, либо вымышленные. Интеллектуальный суверенитет, самобытность, самостоятельность, попытки жить своим умом, не отвергая, конечно, знания и опыт других людей, – это тоже крайне важная вещь для развития свободного общества в нашей стране.
     Еще один совет – не надо дружить с большевиками. Они и сейчас у нас есть. С одной стороны, они и Берию хвалят, и Гитлера, а с другой стороны, призывают политическую свободу им дать. Вот такой странный у нас теперь большевизм. Не надо с ними дружить, не надо питаться их энергией – все равно обманут.
     Среди молодых людей, конечно, всегда наличествуют радикальные настроения, это нормально, мне кажется, это даже достойно уважения, и сам я когда-то был радикально настроен ко многим вещам в жизни. Но все-таки когда беспринципность и бессмысленность радикализма принимает такие крайние формы, этого нужно сторониться, потому что все это обманка и заканчивается обычно печально.
     Из этой же серии – не нужно, подобно большевикам, желать поражения или ослабления своей страны, если что-то вам в вашей стране не нравится. Если вам не нравится власть, вы можете с ней бороться всеми возможными законными методами, но желать поражения или ослабления собственной страны – мне кажется, это глупо, во-первых, а во-вторых, просто безнравственно. Все мы знаем, что такие лозунги выдвигались в 17-м году даже на фоне военных действий, огромной войны, тяжесть которой нес на себе тогда российский народ.
     Но давайте вспомним и недавнее прошлое. Это сейчас, когда затихла, временно, я думаю, террористическая активность в стране, все вроде так ничего. Но совсем недавно, я даже не хочу называть фамилии из отвращения к этим людям, нас призывали вступать в какие-то бессмысленные договоры с убийцами детей, нас призывали понять этих людей, которых и людьми-то трудно назвать. И были прямые призывы фактически к капитуляции перед террористическим интернационалом. На фоне борьбы государства и общества с этим злом раздавались голоса, осуждающие активность российского общества, российской власти по искоренению терроризма.
     В том же духе – постоянные заклинания наших, так сказать, революционно настроенных либералов на тему того, чтобы нефть стоила подешевле, тогда наконец Россия за ум возьмется. Совсем недавно один заявил, что пока цена на нефть такая высокая, демократии в России не будет. Такой замечательный тезис, интересный. Еще раньше прямо цену называли российской нефти – 20 долл. она должна стоить за баррель, то есть уже заранее продается страна кому-то, видимо, потребителю этой нефти. Такая жизненная позиция может вызвать только недоумение.
     Думаю также, что не надо забывать, что «демократия» в переводе означает «власть народа», и здесь есть слово «власть». Демократия – это власть, это сила и порядок, а не бессилие, каша и беспорядок. И поэтому демократическое государство не должно быть беззубым и неэффективным, оно должно эффективно решать проблемы и эффективно бороться за сохранение демократических институтов.
     Хотел бы процитировать Геннадия Андреевича Зюганова, который уже довольно давно заявил: «Лимит на революции наша страна исчерпала». Целиком с ним солидарен.
     Александр Исаевич Солженицын призывает к сбережению народа, и мы с удовольствием поддерживаем эту мысль, и президент выступал, и использовал это выражение. Надо помнить, что революция – это прежде всего расточительство народа, это прежде всего разорение, это прежде всего истребление. Плачут о демографии, а сами тут же одновременно все тоскуют по каким-то там потрясениям. Вот потрясение – сколько истребили в Гражданскую войну, сколько потом в ГУЛАГе и так далее, можно долго перечислять. Надо помнить, уж если есть задор и нет желания задуматься над этим, то хотя бы из демографических соображений надо навсегда изъять революцию из нашей политической практики. Она просто смертельно опасна для народа, который и так теряет в год порядка 700 тыс. своих людей.
     И надо также помнить, что в результате революции, которую совершают, возможно, очень хорошие люди, возможно, они даже благородные и чистые, готовые на все, в том числе на самые суровые испытания, в результате действий этих романтиков к власти приходят обычно маньяки и террористы. И даже если к власти они приходят ненадолго, все равно нехорошо, когда лучшие человеческие эмоции и устремления содействуют различным довольно омерзительным и преступным в конечном итоге деяниям.
     Думаю, что общие ценности, сотрудничество и соревнование партий и социальных групп, общественный диалог, самоорганизация правящих, имущих, служащих, мыслящих – вот что нужно России. Когда мы принимаем законы о местном самоуправлении, мы с вами надеемся, что в далекой сибирской деревне бабушки и дедушки будут самоуправляться. Но мы пока не наблюдаем эффективного самоуправления в самых верхах нашего общества. Как только властную вертикаль выдергивают из общества, весь этот высший класс, прекрасный и самодовольный, рассыпается в одну секунду. Так было и при царе, и это, к сожалению, можно было наблюдать и в наше время.
     Пока наша элита не будет способна к самоорганизации, мы всегда будем испытывать некоторое чрезмерное присутствие государства в нашей повседневной жизни. И чтобы это присутствие, не всегда приятное, минимизировать, мы просто должны больше решать сами, и не путем всяких хулиганских выходок, а просто планомерной работой в рамках демократических процедур. Демократия versus революция, демократическое развитие вместо революционно-реакционных судорог. Без кризисов развития не бывает, но без революционных крайностей мы вполне можем и должны жить дальше.
     В демократическом обществе все его институты и ответственные структуры должны ежедневно учитывать потенциальную опасность отклонения от нормального пути развития. Не только о власти я, естественно, говорю, может, даже не столько о ней. Стабильность общественного организма определяется сбалансированностью, подвижностью и гибкостью всех его частей.
     При этом есть разрыв между богатством и бедностью, есть разные, иногда полярные представления о решении проблем, есть специфика нашей национальной политической культуры, есть неусвоенность, на мой взгляд, и некоторых демократических практик. Много чего нам еще недостает. Но политическая гигиена, профилактика экстремизма, социальная справедливость, свободные выборы обеспечат здоровый образ общественной жизни. Думаю, что мы должны с вами вместе к этому стремиться.

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ

90-летие Февральской революции

     90 лет назад, 27 февраля (12 марта) 1917 года, восставший народ России сверг царское самодержавие. Победа Февральской буржуазно-демократической революции круто повернула судьбу страны, создав условия для перехода к социалистическому этапу революции.
     Россия встретила 1917 год с грузом проблем, которые подвели её к свержению самодержавия. К этой цели шло несколько поколений революционеров, начиная с восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Под натиском первой русской революции (9 января 1905 – 3 июня 1907 года) самодержавная власть была поколеблена, но устояла, а затем сама перешла в наступление. Разгрому подверглись профсоюзы, организации крестьян, студентов, демократической интеллигенции, закрывались демократические газеты и журналы. Уничтожалось всё, что напоминало о революции. Рабочие теряли свои скромные завоевания. Рабочий день снова удлинялся до 10-12 часов, а в ряде отраслей даже до 15. Имело место падение заработной платы ниже того уровня, который был до революции. Участники революции теряли работу в первую очередь.
     На борьбу с революцией царизм нацелил весь репрессивный аппарат. Тюрьмы были переполнены. Повседневным явлением стали смертные приговоры и казни. Народ призывался к смирению. В печати воспевался царь и оплёвывалась революция. Книжные магазины и библиотеки очищались от «крамольной» литературы. Учителя, заражённые «оппозиционным духом», отстранялись от работы. В воинских частях действовали советы «по вопросам умственного и нравственного развития нижних чинов», чтобы воспитывать их «в духе преданности и любви к царю».
     Постыдно вела себя «демократическая» интеллигенция. Если прежде она выставляла напоказ свой «либерализм», то теперь – свою преданность режиму. Отражением этого стал сборник статей «Вехи» (1909 год). Авторы его осуждали русскую революцию и благодарили «власть, которая одна своими штыками охраняет нас (либералов. – Авт.) от ярости народной». В.И.Ленин назвал этот сборник «энциклопедией либерального ренегатства».
     Поражение первой русской революции и наступление реакции перепугало так называемых попутчиков, приставших к революции в период её подъема. Теперь они отрекались от революции. В РСДРП это были меньшевики, открыто перешедшие на позиции буржуазного либерализма. Желая «врасти» в буржуазный строй, они были против сохранения революционной партии. Бегство из РСДРП неустойчивых элементов В.И.Ленин считал положительным явлением. «Партия очищается от мещанского сора», – писал он.
     Огромный урон революционерам наносила царская охранка, особенно с началом Первой мировой войны. С помощью широкой сети провокаторов она совершала опустошительные налёты на местные организации большевиков. Не менее 30 раз подвергался разгрому петербургский комитет большевиков, по причине арестов с большими перерывами работал московский комитет. 5 ноября 1914 года была арестована большевистская фракция IV Государственной думы, а в феврале над ней состоялся судебный процесс. Вначале депутатам-большевикам угрожали военным судом и смертной казнью. Суд приговорил их к ссылке на вечное поселение в Туруханский край. Необходимость строжайшей конспирации ограничивала возможности работы большевиков в массах трудящихся. Однако РСДРП(б) сумела сохранить свою боеспособность. Она вступила в 1917 год, имея в своих рядах около 24 тыс. человек.
     Нараставший социально-политический кризис обострила Первая мировая война. Стране угрожала всеобщая разруха. В декабре 1916 года 39 предприятий Петрограда остановились из-за отсутствия топлива, а 11 – из-за отсутствия электроэнергии. Железные дороги не справлялись с подвозом продовольствия. Резко сократилось поступление хлеба в города. В конце января 1917 года в Петрограде оставался всего десятидневный запас муки, а мяса совсем не было. У хлебных лавок с раннего утра выстраивались огромные очереди. Семьи рабочих переживали голод. Война за чуждые народу интересы быстро истощила запас моральной прочности, а неоправданные потери русской армии сеяли чувство обречённости. На такой почве семена антивоенной пропаганды давали обильные всходы.
     Механизм власти в стране расшатался до крайности. За два с половиной года войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть министров внутренних дел, четыре военных министра, три министра иностранных дел.
     В целях спасения режима в правящих кругах обдумывалась возможность замены Николая II его братом Михаилом и создания правительства, ответственного перед Думой.
     Планы по спасению монархии перечеркнул пролетариат. Если в 1915 году произошли 1 тыс. 63 стачки с участием 569 тыс. рабочих, то в 1916 году – 1 тыс. 542 стачки с участием 1 млн 172 тыс. рабочих. Росло и количество политических выступлений рабочих, особенно в промышленных центрах. В 1915 году прошло 216 политических забастовок с участием 156 тыс. 900 рабочих, в 1916 году – 273 забастовки с участием 310 тыс. 300 рабочих.
     Авангардную силу новой народной революции составлял пролетариат Петрограда, насчитывавший около 400 тыс. человек. Только в январе в Петрограде бастовало 177 тыс. рабочих. Четыре пятых их выступлений произошло по политическим мотивам. Всё более очевидным стал переход рабочих от разрозненных стачек с экономическими требованиями и случайных политических выступлений к массовой политической борьбе. Часть уличных выступлений была приурочена к 9 января 1917 года – годовщине Кровавого воскресенья. В этот день стачки и демонстрации состоялись не только в Петрограде, но и в Москве, Харькове, Ростове-на-Дону, Донбассе, Новочеркасске и ряде других мест.
     После длительного перерыва царь разрешил продолжить работу Думы. Меньшевики призвали питерских рабочих 14 февраля, в день открытия её сессии, двинуться к Таврическому дворцу, чтобы поддержать требование буржуазной оппозиции относительно создания «правительства доверия». Поддержка рабочих придала бы вес её робкому требованию. Так думские буржуа надеялись помахать кулаками за спиной рабочих.
     Накануне возобновления работы IV Государственной думы её председатель М.В.Родзянко посетил царя, как полагалось, «с всеподданнейшим докладом». По воспоминаниям А.Ф.Керенского, попытки Родзянко убедить монарха в грозящей режиму опасности вызвали лишь раздражение. Царь предупредил Родзянко, что Думе будет позволено продолжить заседания лишь в том случае, если «она не допустит новых непристойных выпадов в адрес правительства», и отказался удалить из правительства наиболее непопулярных министров. В отчаянии Родзянко высказал царю свои «самые худшие предчувствия... и убеждение», что это его последний доклад. «Я по всему вижу, что вас повели на самый опасный путь... вы хотите распустить Думу... Ещё есть время; ещё возможно всё изменить и дать стране ответственное правительство. Видимо, этому не суждено сбыться. Ваше Величество, вы выражаете несогласие со мной и всё останется как было... Я вас предупреждаю, я убеждён, что не пройдёт трёх недель, как вспыхнет такая революция, которая сметёт вас, и вы уже не будете царствовать».
     Пророчество Родзянко сбылось через две недели.
     15 февраля прошло заседание Думы, первое после длительного перерыва.
     17 февраля в ответ на резкое повышение цен (цены рыночные!) забастовал лафетно-штамповочный цех Путиловского завода. Рабочие требовали на 50% повысить зарплату и вернуть товарищей, уволенных несправедливо. Администрация отвергла эти требования. В ответ рабочие остановили машины. Их поддержали ещё четыре цеха. В цехах прошли митинги.
     18 февраля резкий рост цен в связи с нехваткой продовольствия вызвал забастовки на других предприятиях Петрограда.
     19 февраля у продовольственных магазинов собирались толпы, требовавшие хлеба.
     21 февраля в ряде районов Петрограда жёны рабочих ворвались в булочные и бакалейные лавки и разграбили их.
     В этот день, чтобы избавиться от «нежелательных элементов», на Путиловском заводе закрыли бастующие цехи.
     22 февраля дирекция Путиловского завода объявила локаут. Завод-гигант остановился. 36 тыс. человек оказались без работы. Так администрация завода и правительство хотели проучить рабочих. Это произошло в тот момент, когда рабочие согласились приступить к работе на старых условиях.
     Рабочие Петрограда поддержали путиловцев. Их выступления слились со стачками протеста против роста цен и невиданной дороговизны продовольствия. Голодные бунты обрели политический характер, вовлекая массы в борьбу против войны и царизма.
     В этот день царь отбыл в Ставку, находившуюся в Могилёве. Оставляя столицу, Николай II не беспокоился относительно порядка в городе. Ещё в январе специальный комитет во главе с командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым, наделённым особыми полномочиями, разработал детальный план размещения войск, предназначенных для совместных действий с полицией в случае беспорядков в Петрограде.
     23 февраля (все даты – по старому стилю) – Международный день работницы. С утра прошли собрания и митинги рабочих и работниц, которые стихийно перерастали в уличные демонстрации. В их колонны вливались женщины, стоявшие в «хвостах» за хлебом и керосином. В разных частях города появились красные флаги и плакаты с требованиями: «Долой войну!», «Долой голод!», «Да здравствует революция!». В этот день бастовало более 128 тыс. питерских рабочих.
     В России началась революция.

     Против огромных масс возмущённых людей конная и пешая полиция была бессильна. В два часа дня градоначальник Петрограда генерал Балк приказал генералу Хабалову подавить «бунт». Кризис с продовольствием обсуждался на заседании Думы. Однако думцы ограничились общими пожеланиями по снабжению страны продовольствием, в том числе столицы.
     24 февраля стачки и демонстрации в Петрограде стали массовыми. Бастовало более половины питерского пролетариата – свыше 200 тыс. рабочих. С утра они участвовали в заводских митингах, а затем становились в ряды демонстрантов. Их движению пытались препятствовать конные городовые. Солдаты и казаки, вызванные помочь полиции, вели себя пассивно.
     Министр внутренних дел А.Д.Протопопов известил царя, пребывавшего в Могилёве, «о беспорядках в столице».
     25 февраля большевики призвали пролетариат к всероссийской стачке под лозунгами: «Долой царскую монархию!», «Долой войну!». Движение питерских рабочих в этот день переросло во всеобщую политическую забастовку с участием свыше 300 тыс. человек. К рабочим присоединились студенты и демократические слои населения. В ряде районов были разгромлены полицейские участки. С рабочих окраин полиция бежала в центр города, пытаясь создать преграду бушующим толпам. Произошли стычки рабочих с полицией. На улицы были выведены воинские части. Раздались выстрелы по демонстрантам. Появились убитые и раненые.
     Председатель Государственной думы Родзянко 25 февраля послал царю, находившемуся в Ставке, телеграмму: «Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт пришёл в полное расстройство. Растёт общественное недовольство. На улицах идёт беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя...»
     Царь направил генералу Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же (26 февраля. – Авт.) прекратить в столице беспорядки...» По царскому повелению солдатам и полиции было приказано стрелять в демонстрантов. В Петроград были брошены новые войска.
     Между тем борьба на улицах города становилась всё более напряжённой. Теперь всё зависело от поведения армии. Имелись случаи, когда солдаты и казаки отказывались стрелять в рабочих и даже братались с ними. Но действовали они пока на стороне полиции, разгоняя демонстрантов. Питерские большевики приняли меры, чтобы склонить армию на сторону народа. С этой целью они распространяли листовку, призывавшую «братьев-солдат» присоединиться к рабочим для совместной борьбы с самодержавием. Началась агитация за переход войск на сторону народа.
     26 февраля стало днём решающей схватки. Петроград напоминал военный лагерь. Всюду были патрули, заставы, конные разъезды. Усиленные наряды полиции и солдат охраняли мосты. Набережные оцепили юнкера. К середине дня толпы прорвались в центр города. Их встретили свинцом. Если солдаты большей частью стреляли в воздух, то полицейские расстреливали демонстрантов беспощадно. Улицы обагрились кровью. Только на Знаменской площади полиция подобрала около 40 убитых и почти столько же раненых рабочих. К вечеру центр города был очищен от демонстрантов. Однако полиции были недоступны пролетарские районы.
     Вечером 26 февраля руководящий центр большевиков решил перевести стачку в вооружённое восстание. В ночь на 27 февраля большевистские агитаторы проникли в казармы некоторых полков и уговорили революционно настроенных солдат действовать вместе.
     27 февраля утром восстал Волынский полк, вслед за ним на сторону народа перешли Литовский и Преображенский, а затем и Московский. Полк за полком присоединялись к рабочим. Если 26 февраля на стороне народа было всего 600 солдат, то 27 февраля – 66 тыс. 700, 28 февраля – 127 тыс., а 1 марта – 170 тыс. солдат, весь гарнизон столицы. Царская власть осталась без солдат. Председатель Думы Родзянко 1 марта предупредил генерала Рузского, командующего Северным фронтом: «Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут».
     Солдаты помогли рабочим оружием. Вместе они взяли Главный арсенал, откуда забрали около 40 тыс. винтовок и 30 тыс. револьверов. В этот же день в Преображенском полку «пропало» 500 винтовок и пять пулемётов, в Самокатном батальоне – 2050 винтовок, в запасном бронеавтодивизионе – 97 пулемётов и 834 револьвера.
     Восстания солдат отразили вековую ненависть русских крестьян к своим угнетателям. Ураганом она прорвалась наружу. Слияние в единый поток пролетарских и солдатско-крестьянских масс придало революции организованность и неодолимую силу. 27 февраля боевые отряды из рабочих и солдат громили полицейские участки, захватывали правительственные учреждения, открывали двери тюрем, разоружали офицеров. Царские министры были заключены в Петропавловскую крепость.
     Революция в Петрограде победила.
     К концу этого дня большевики распространили в виде листовки Манифест ЦК РСДРП «Ко всем гражданам России». Его проект подготовили рабочие В.Н.Каюров и М.И.Хахарев, а окончательный текст отредактировало и утвердило Русское бюро ЦК. В Манифесте оглашались насущные требования: демократическая республика, 8-часовой рабочий день, конфискация помещичьих земель, немедленное прекращение войны. Одновременно большевики издали листовку с призывом создавать Советы рабочих депутатов.
     Отбывая в Ставку, Николай II, как и всё его окружение, видели опасность самодержавию не только со стороны рабочих, но и со стороны Думы, где демагоги из Прогрессивного блока обличали правительство и министров. Поэтому царь подписал указ о её новом роспуске. День его вступления в действие он оставил на усмотрение Голицына, главы правительства. По решению последнего в ночь с 26 на 27 февраля работа Думы была прервана. Предложение депутатов из левой оппозиции провести её официальное заседание было отвергнуто. Думцы испугались, как бы это их действие не сочли за протест против царского указа. Они боялись, как позднее признавался Родзянко, «объявить себя Учредительным собранием». В четвёртом часу дня в небольшом зале Таврического дворца частное совещание лидеров думских фракций решило образовать Временный комитет Государственной думы, первой задачей которого было «восстановление государственного и общественного порядка», то есть подавление революции. В.В.Шульгин, один из членов этого комитета, уже пребывая в эмиграции, рассказал, о чём думали в дни революции его коллеги по комитету: «Николай I повесил пять декабристов, но если Николай II расстреляет пятьдесят тысяч «февралистов», то это будет задёшево купленное спасение России».
     Отказ созвать официальное заседание Думы был равносилен политическому самоубийству. Но осознание этого пришло слишком поздно. Думцы поступили так, как велели их узкие классовые интересы. Свидетельство тому – телеграмма Родзянко, посланная царю 27 февраля. Приводим её полностью:
     «Занятия Государственной думы указом вашего величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранён. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите отмену вашего высочайшего указа и вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно высочайшим манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России, а с ней и династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной думы Родзянко».

     А что делал царь в дни революции? Судя по его «Дневникам», он спал, скучал, пил чай, обедал, читал, писал, гулял. Неприятности доставляла только плохая погода. По прибытии в Могилёв он «провёл час времени» с генералом М.В.Алексеевым, начальником штаба русской армии. Обязанности Верховного главнокомандующего вынуждали выслушивать «доклады». Но они, как свидетельствуют дневниковые записи, не утомляли. 24 февраля: «В 10 1/2 пошёл к докладу, который окончился к 12 час.»; 26 февраля: «Доклад кончился вовремя»; 27 февраля: «Был недолго у доклада». Нет почему-то дневниковой записи за 25 февраля. Хотя известно, что в этот день царь послал генералу Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки...» Другая запись, сделанная 27 февраля, полна олимпийского спокойствия: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска». Но и тут царь остался верен себе: «Днём сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная». А поздним вечером генерал Н.И.Иванов, наделённый диктаторскими полномочиями в деле подавления революции, во главе эшелона георгиевских кавалеров был послан царем «водворить порядок» в Петрограде.
     Бессодержательные дневниковые записи царя станут понятными, если обратиться к другим источникам, например к его переписке с женой, Александрой Федоровной, бывшей гессенской принцессой. В канун революции она писала своему супругу: «Дорогой, будь твёрд, покажи властную руку, вот что надо русским... Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!»
     27 февраля, в середине дня, рабочие Петрограда стали избирать своих доверенных лиц в Совет, его первое заседание открылось в девять вечера. На другой день своих депутатов стали избирать солдаты. Депутатов выбирали рабочие одного от тысячи, солдаты – одного от роты. В Совете оказалось около 2 тыс. депутатов от солдат и только 800 – от рабочих. Это ослабило пролетарское влияние на деятельность Совета. 1 марта открылось первое пленарное заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Под напором масс Совет стал органом власти. В его ведение перешли арсеналы, железные дороги, почта, телеграф, всё жизнеобеспечение города.
     Вслед за Петроградом революция победила в Москве. Здесь 1 марта в 12 часов открылось первое заседание Совета рабочих депутатов, а в 7 вечера – второе. Победа революции в обеих столицах подтолкнула к выступлениям в промышленных центрах, уездных городах и рабочих поселках, в армии и на флоте, национальных окраинах. За десять дней после свержения самодержавия образовалось более 130 Советов. В октябре 1917 года Советы рабочих и солдатских депутатов существовали уже в 593 городах из 829. Повсеместно действовали и Советы крестьянских депутатов.
     Образование Советов и переход армии на сторону революции заставили буржуазию искать способы для удержания власти в своих руках. Её разнородные элементы, которые прежде лишь наблюдали за борьбой трудящихся и даже осуждали её, поспешили на гребне революционной волны подняться к власти, выиграть время и направить события в нужное им русло. Особенно отличились в этом меньшевики и эсеры, как выразители интересов мелкой буржуазии города и деревни. Они успели «врасти» в буржуазно-помещичий строй и потому культивировали миф о «классовом мире», о «единстве классовых интересов» трудящихся и буржуазии.
     Революция втянула в борьбу неискушённые в политике массы. На какое-то время они доверились А.Ф.Керенскому, Н.С.Чхеидзе, М.И.Скобелеву и другим деятелям Думы. Избавление от этого заблуждения придёт к массам позднее.
     Таврический дворец, где прежде заседала Дума, теперь разделился: в правом крыле помещался Временный комитет Государственной думы, в левом – Петроградский совет.
     Трудящиеся с доверием относились к Совету, считая его высшим органом власти. На его стороне были вооружённые рабочие и солдаты. Они с возмущением встретили попытку буржуазии ещё до отречения царя разоружить революцию.
     Делегация во главе с Чхеидзе, председателем Совета, поздно вечером 1 марта пожаловала во Временный комитет Государственной думы на переговоры о будущем правительстве. Лидер кадетов Милюков был приятно удивлён скромностью её требований. Поэтому легко заключили соглашение об условиях, на которых Временный комитет создавал Временное правительство. К вечеру 2 марта определился его состав. Буржуазно-помещичий характер новой власти маскировался включением в правительство «социалиста» Керенского. Хотя реальная сила была у Совета, он добровольно уступил свою власть буржуазии.
     Так сложилось двоевластие – своеобразное и противоречивое переплетение двух диктатур: буржуазии – в лице Временного правительства и революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства – в лице Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Двоевластие стало источником многих социально-классовых потрясений в последующий период. Буржуазия терпела двоевластие, пока Временное правительство собирало силы для подавления революции. Так продолжалось до июля 1917 года, когда меньшевики и эсеры перешли в лагерь контрреволюции. Лозунг большевиков «Вся власть Советам!» звал к ликвидации двоевластия и мирному перерастанию буржуазной революции в социалистическую. Однако после расстрела июльской демонстрации переход власти к трудящимся стал возможен лишь путём вооружённого восстания, которое произошло 24-25 октября (6-7 ноября) 1917 года.
     Если в отношении Временного правительства рабочие и крестьяне ещё какое-то время питали иллюзии, то царизм вызывал их всеобщую ярость. 2 марта ради сохранения монархии Николай II отрёкся от престола сначала в пользу своего сына Алексея, а затем из-за его нездоровья – в пользу своего брата Михаила. После объявления этой новости на заседании Временного комитета Государственной думы Родзянко заявил, что вступление на престол Михаила невозможно. Никто из присутствующих ему не возразил. Все сознавали, что на этом этапе неприемлем любой новый царь.
     Николай II был не способен на перемены «по манию царя». Это подтверждает его переписка c женой. В письме к царице 3 марта, на другой день после отречения от престола, он написал: «Оказывается, Миша отрёкся. Его манифест кончается четырёххвосткой (всеобщее, равное, прямое и тайное голосование. – Авт.) для выборов через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»
     Судьбу бывшего царя и его семьи предрешила народная ненависть. Ни к кому из царей русский народ не питал столько нелюбви, как к Николаю II, прозванному Кровавым. Первый из Романовых, основатель династии Михаил, восхождение на престол начал в Ипатьевском монастыре близ Костромы. 21 февраля 1613 года заседавший в Московском Кремле Земский собор «нарёк» 16-летнего юношу царём, а 11 июня он венчался на царство. Его последний преемник отрёкся от престола 2 марта 1917 года, а закончил своё существование в подвале особняка купца Ипатьева в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года, через 305 лет после основания династии.
     Так завершилась многолетняя упорная борьба народа с царизмом. Россия вступила в новую эпоху.

НА ОСТРИЕ РЕВОЛЮЦИИ

К памятной дате

     Приближается 5 марта, годовщина смерти И.В. Сталина. Редакция нашей газеты всегда получает немало писем, посвящённых этой выдающейся исторической личности: и от ученых, и от простых читателей, стремящихся поделиться своими мыслями и воспоминаниями. Особенно много подобных материалов приходит именно в канун памятных годовщин. В сегодняшнем выпуске «Отечественных записок» мы публикуем письма на эту тему из нашей последней почты.
     Революция 1917 года – поворотный пункт в истории человечества, величайшее событие XX века. Она была первым открытым вызовом капиталистической системе, которая в Европе к концу XIX столетия достигла своего апогея.
     Великие исторические события выдвигают на первый план и великих личностей, политических лидеров. Какими же путями идти при анализе политического лидерства?
     Действительно, фокусируя внимание на личности, нельзя забывать о роли окружения; занимаясь проблемами поведения, нельзя терять интерес к ролям и институциональным структурам, в которые вписаны эти роли; при изучении характерных черт лидеров нельзя упускать из виду проблемы, связанные с их целями и результатами. С точки зрения морали в зависимости от заданности исследователя одни и те же действия или личности могут рассматриваться с совершенно противоположными знаками. Многочисленные публицистические произведения последних лет подтверждают это. О Сталине написано огромное количество книг и статей, и все они противоречат друг другу. Если о нём пишут современные радикальные либералы, он исчадие ада, если приверженцы – он непогрешим. Оценочная необъективность и неопределённая терминология вообще ставят под сомнение научность исторических исследований. Но представление о Добре и Зле не могут существовать без понимания цели: для чего и для кого действуют личности, общественные силы.
     Истоки того, что Сталин оказался руководителем огромной страны в сложный послереволюционный период, надо искать в 1917 году.
     Сталин синтезировал в себе качества народного вождя и практического революционера. Он вышел из народных глубин и сам практически, а не теоретически, глубоко знал народ, его достоинства и его недостатки. Он был вождём масс в большей степени крестьянских, а революция волею обстоятельств делалась массами и для масс. Европейски образованные интеллектуалы избегали практических реальных дел, требующих не блестящих ораторов, не политических спорщиков, а каждодневной тяжёлой работы. Именно такую работу и делал Сталин в период подготовки революции.
     Говоря современным языком, Сталин был менеджером революции, сочетая в себе достойный уровень образованности, знание народа и опыт практической революционной работы. В 1917 году Сталин был менее политиком-политологом и более политиком-практиком. Он был организатором революции и её пропагандистом как член редколлегии «Правды»... Показательна характеристика, данная Сталину Троцким: «Он совершенно не выступал на публичных собраниях... Пробегая статьи за подписью Сталина рассеянным взглядом, я и не справлялся об их авторе, очевидно решив про себя, что это одна из тех серых полезностей, которые имеются во всякой редакции. Он выступал редко и держался в тени. Я работал об руку со Свердловым, который, когда дело касалось важного политического вопроса, говорил: – надо писать Ильичу,– а когда возникала практическая задача, замечал иногда: – надо посоветоваться со Сталиным. И в устах других большевиков верхнего слоя имя Сталина произносилось с известным подчёркиванием, – не как имя вождя, нет, а как имя серьёзного революционера, с которым надо считаться». Г.Нилов (Александр Кравцов) в крайне тенденциозной книге «Грамматика ленинизма» вынужден признать организаторские способности Сталина, его стиль партийной деятельности как организатора и режиссёра, а не оратора и не актёра.
     Очень важную по сути, но публично не очень заметную работу по организации революционных масс Сталин начал сразу же по приезде в Петроград из почти четырёхгодичной ссылки. В номере «Правды» от 14 марта 1917 года Сталин писал о необходимости укрепления Советов рабочих и крестьянских депутатов, а 18 марта в статье «Об условиях победы русской революции» указывал на оторванность провинции от Петрограда как на главную слабость русской революции. В этой статье он писал о необходимости создания общероссийского органа, который бы сплотил силы демократии в столице и губерниях и в нужный момент из органа революционной борьбы народа стал органом революционной власти. Таким органом мог быть только Всероссийский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
     Другим условием победы революции должно быть немедленное вооружение рабочих, создание рабочей гвардии. Именно этими вопросами Сталин занимался после апреля вплоть до вооружённого восстания в октябре. Он выполнял задачу, имеющую большое значение для партии, готовящейся к завоеванию власти. Вместе со Свердловым он отвечал за связь с областными и низовыми организациями партии. Такого рода деятельность не могла быть гласной, по-прежнему требовалось соблюдать правила конспирации. Скорее всего, по этой причине о деятельности Сталина в этот период и не сохранилось документальных свидетельств. Она была чрезвычайно важной организационно, но незаметной для непосвящённых. Сталин держал непосредственную связь с центральными органами партии, установив регулярные контакты с местными партийными комитетами с губернскими кадрами. Хотя он и оставался в тени, его роль ни в коем случае не была второстепенной.
     Как типичный организатор, в противоречивой ситуации лета 1917 года Сталин испытывал трудности при выборе тактики. Он писал: «В революционную эпоху невозможно устоять на одной точке. Тут можно лишь двигаться – вперёд или назад. Поэтому кто старается остановиться во время революции, тот неминуемо отстанет, а кто отстал – тому нет пощады: революция толкнёт его в лагерь контрреволюции». В июле, в период обострения политической обстановки, в самые критические дни, когда партия почти готова была выдвинуть лозунг вооружённого выступления, его охватили сомнения. И это было понятно. Постоянно работающий с массами и непосредственно сталкивающийся с эсеро-меньшевистским руководством петроградского Совета, Сталин как никто понимал преждевременность вооружённого восстания. Именно это обстоятельство и выдают за колебания Сталина, хотя скорее это позиция умного и осторожного организатора.
     Новая обстановка сложилась после происшедшей 3 июля вооружённой демонстрации с участием многих полков и путиловских рабочих привела к новой обстановке. Массы решительно требовали, чтобы Советы рабочих и солдатских депутатов взяли на себя власть, с другой стороны, их выступление было направлено против верхушки Советов, которая менее всего желала брать власть. Да и обстановка ещё не созрела для взятия власти. Большевики и их руководители понимали это. Руководители Военной организации, членом которой был Сталин, и большинство ЦК стояли перед дилеммой: они считали несвоевременной акцию масс, и в то же время не могли отвернуться от народа, поддержавшего их. Выход нашли в том, чтобы держать под контролем это массовое выступление и направить демонстрацию в мирное русло. Приостановить всю акцию уже было невозможно: масса стихийно рвалась в бой, а обстановка требовала терпеливых обдуманных действий. При попустительстве беспомощного руководства Советов 4 июля офицерские отряды, юнкера и казаки устроили кровавую бойню четырёхсоттысячной демонстрации. 5 июля была разгромлена редакция «Правды», начались аресты большевистских руководителей. Партия вынуждена была уйти в подполье. Эсеро-меньшевистское руководство Советами практически отказалось от двоевластия, перейдя в лагерь Временного правительства. С приходом во Временное правительство «социалиста» Керенского министры-социалисты сделали выбор в пользу буржуазной власти. Процесс поляризации революционных и контрреволюционных сил общества совершился. Стало ясно, что выбор стоит не между диктатурой и демократией, а в том, какая это будет диктатура.
     В этот чрезвычайно ответственный период на экстренной конференции петроградской организации РСДРП(б) именно Сталин выступил с отчётом от имени ЦК и докладом «О текущем моменте». Он констатировал, что мирный период развития революции завершился и начался новый этап – этап «острых конфликтов, стычек, столкновений». Диагноз был точным. Как организатор, Сталин внёс конкретные предложения: «основными нашими задачами должны быть: 1) призыв рабочих, солдат и крестьян к выдержке, стойкости и организованности; 2) возобновление, укрепление и расширение наших организаций; 3) не пренебрегать легальными возможностями, ибо никакая контрреволюция не может нас серьёзно загнать в подполье». Сталин выступал с докладами на всех совещаниях лета 1917 года. Это объясняют тем, что главные теоретики партии по разным причинам не могли присутствовать на этих совещаниях. Теоретики были далеко, а революция развивалась. Практики, организаторы были на месте и среди них самым авторитетным и самым подготовленным был Сталин.
     Очередной лозунг партии – свержение буржуазной империалистической диктатуры. Об этом говорилось на VI съезде РСДРП(б), состоявшемся в конце июля-начале августа 1917 года. Сталин выступил с политическим отчётом ЦК и докладом о политическом положении. Резолюция съезда гласила: «Задачей этих революционных классов явится тогда напряжение всех сил для взятия государственной власти в свои руки и для направления её, в союзе с революционным пролетариатом передовых стран, к миру и к социалистическому переустройству общества». Сталин непосредственно руководит всем делом подготовки восстания. Его статьи перепечатываются областными большевистскими газетами. Он вызывает представителей областных организаций, инструктирует их и намечает боевые задачи для отдельных областей. 16 октября ЦК избрал партийный центр по руководству восстанием во главе со Сталиным. Центр явился руководящим ядром Военно-революционного комитета при Петроградском совете и руководил практически всем восстанием.
     Однако Сталин не был только исполнителем. Он сделал важные теоретические выводы, которые актуальны и сегодня. В качестве примера можно взять вопрос о федерализме. Всем известно, что Сталин выступал против федерализма, отстаивая идею унитаризма и предоставления административно-территориальным частям государства ограниченных автономных прав. Под давлением ЦК он пошёл на некоторые уступки, но всегда делал серьёзную оговорку, что федерализм является временной, переходной фазой государственности, что будущее за унитарным государством, о чём свидетельствовал мировой опыт. Как видим, и в этом он был прав. Федерализм оказался миной замедленного действия, которая и сработала в 1991 году, разрушив великое государство. Нет, он не всегда послушно следовал Ленину, слепо реализуя его волю. Находясь в гуще революционных масс, он был боўльшим реалистом в политике, чем другие теоретики партии. Именно Сталин первым стал утверждать, что главная ближайшая задача – не мировая революция, а построение социализма в одной стране – России. В.И.Ленин позднее, когда стал во главе государства, пришёл к этой же мысли. Основные разногласия были с Троцким, с его теорией «перманентной революции», затеей опасной и губительной для России. Именно борьба Сталина и Троцкого по этому вопросу после Октября стала в центре политических разногласий в высших эшелонах власти. В этой борьбе победил Сталин с его планом построения социализма в России, таким образом сохранив Россию как целостное государство – государство для народа, живущего в нём.
     Революция 1917 года была массовой, а Сталин её организатором, менеджером. Когда наступил революционный отлив, вожди – блестящие ораторы и в чём-то идеалисты – переживали трагедию невостребованности. Сталин же синтезировал в себе качества подлинного вождя: прагматизм, реализм, чёткие и ясные речи, самообладание. Все эти качества выдвинули его на первую роль в народном государстве. Контрреволюция 1991-1993 гг. уничтожила большинство завоеваний трудящихся, но, зная и учитывая опыт истории, можно надеяться, что не навсегда.